Волчица

– Я предлагал взять ее, – было ответом. – Домик мой выбелен заново, навес полон дров. Есть часы на кухне, в трубе коптится окорок, и на постели лежит пара чистых простынь. Мадемуазель стоит только сказать слово… Я давно уже жду ее.

– Неразумный! – проговорила старуха, – забываешь, что живешь на земле графа.

– Невежа! – засмеялся Головорез. – Вам бы следовало обратиться прямо к молодой особе, а не к ее бабушке, в таком личном вопросе.

Розина переводила глаза с одного на другого, покраснев до кончиков ушей. Пьер побледнел.

– Понимаю, – пробормотал он, – но не забудьте, что «муж да жена» на пятьдесят шагов расстояния может изменить многое! Что ж они могут сделать со мной? Только отнять у меня жизнь! Но тогда… тогда… что станется с Розиной?

Его сильные члены дрожали как в лихорадке; он облокотился на стол и закрыл лицо руками.

Молодая девушка подошла к нему и положила руку ему на плечо.

– Пьер, – прошептала она, – я почти дала вам слово и теперь жалею, что не дала окончательно. Неужели мне суждено быть постоянной причиной горя для всех, кто… кто любит меня? Бабушка не может говорить со мной без неудовольствия, а вы, Пьер, хотя никогда не скажете мне недоброго слова, но – почему это? – вы выглядите таким печальным и убитым, что у меня сердце разрывается на части. Лучше мне, уйти от вас обоих и самой зарабатывать себе хлеб. Ведь Рамбуйе не конец света.

– Мадемуазель совершенно права, – вмешался Головорез, щеголяя своим парижским поклоном. – Мадемуазель говорит очень разумно. Месье, который позволит мне в будущем называть его гражданин Легро, оказал мне сегодня великую услугу. Мадам, несмотря на стеснение для себя самой, оказала мне самое радушное гостеприимство; a мадемуазель, – не говоря уже об одной ей свойственной грации, с которой она хозяйничала за ужином, – удостоила меня, человека чужого, доверия, которое я, впрочем, менее всякого другого способен употребить во зло. Извините меня, если я осмелюсь просить позволения считать себя в числе ваших друзей и подать вам дружеский совет. Повторяю, слова мадемуазель выказывают здравый смысл и знание жизни. Рамбуйе не есть конец света, а только очень маленький и незначительный уголок его. Есть места на земле, где слово «сеньор» произносится не иначе как с презрением и негодованием, – где права сеньора столько рассматривались и анализировались, что остался, наконец, один вопрос – имеет ли он право существовать вообще!

Головорез по привычке остановился, точно ожидая взрыва аплодисментов, которыми обыкновенно сопровождались подобные фразы.

– Где же это? – спросил Пьер, так как бабушка и Розина были слишком взволнованы, чтобы говорить.

– Где? Где же, как не в Париже? В этом центре свободы и цивилизации, в столице Европы! Париж – вся Франция, – и он изрек свой приговор против тиранов, сеньоров и податей, против всех возмутительных налогов и вымогательств феодальной тирании. – Скоро Париж провозгласит свои убеждения на все четыре конца света – и я, Жак Арман, прозванный добрыми гражданами Головорезом, получу возможность раздавать больше нежели покровительство, высокое положение, власть и богатство своим друзьям!

– А мне, казалось, что вы именно хотите положить конец разнице положений, власти и в особенности богатству, – возразил Пьер, слушавший затаив дыхание. – Вы сами говорили это в кузнице.

– Да, разумеется, – отвечал Арман. – Все люди равны и все должны начинать с одного уровня. Но нет сомнения, что некоторые скоро выдвинутся вперед – и почему же не вы и не я, также как всякий другой. Слушайте, друг мой, служа делу свободы, можно добыть себе хороший кусок хлеба. В настоящее время, быть патриотом – дает сотни франков ежемесячного дохода.

– Но кто же платит деньги? – спросил Пьер, сейчас же ухватившись за самое существенное, как человек собственным трудом добывающий свой хлеб.

– А наш центральный комитет, – отвечал Головорез, – то есть, горсть благородных умов, которые пока собираются в винных погребах и пригородных кабаках, в последних трущобах столицы; но скоро они будут заседать в царских палатах и судить королей и принцев, как и подобает верховному судилищу Франции. Поверьте мне, друг мой, настанет время, когда не будет никаких законов, кроме народной воли. Мы выметем, как массу мусора и нечистот, всю эту вредную толпу сеньоров, придворных, священников, весь парламент и короля!

– Но ведь, говорят, он добрый человек – наш Людовик, – возразил Пьер, несколько ошеломленный развиваемой перед ним обширной программой реформ. – Он помог нам в голодный год из своего собственного кармана и, говорят, сумеет поставить замок на дверь не хуже любого слесаря во Франции.

– Он бы еще ничего, – отвечал Жак, – но это все проклятая австриячка, его жена, научает его топтать в грязь свободу Франции.

– Как! королева? – воскликнули в один голос обе женщины. – Ведь она такая хорошая, красивая, добрая, заботливая!

Арман покачал головой, с улыбкой снисходительного превосходства.