Волчица

Описанное нами принадлежит к числу тех повторяющихся иногда в истории моментов, когда течение событий зависит от руки одного храбреца. Если бы не сильная рука этого храбреца и не его неустрашимое мужество, кто знает, может быть разыгрались бы такие сцены ужаса, от одной мысли о которых кровь холодеет в жилах…

Граф Арнольд был не такой человек, чтобы упустить удобный случай от недостатка храбрости или энергии. Когда выстрел его попал не туда куда следует, он не стал терять время и заряжать снова, а отправился набирать небольшую шайку из наилучше вооруженных, чтобы нанести один решительный удар, который должен был отдать дворец, а вместе с ним и власть в его руки. Он возвращался уже в сопровождении Волчицы, которая ни на минуту не выпускала его из виду, и был уже на половине лестницы, когда на мгновение отворилась дверь, чтобы принять бесчувственное тело Пьера. Монтарба успел узнать Розину. Даже в эту критическую минуту, ее хорошенькое личико не осталось без внимания молодого графа; оно придало ему новую энергию, новый жар. Он стремительно кинулся вперед, размахивая шпагой и крича:

– Вперед, граждане! Вперед! Телохранители разбиты, теперь ничто не остановит нас!

Но и другие глаза, горящие ревностью, успели разглядеть знакомые черты. Вся кровь в сердце Леони закипела злобой, когда она увидела, как боготворимый ею человек кинулся, не рассуждая, навстречу смерти, для того чтобы быть ближе к ее сопернице. В эту минуту она ненавидела его даже больше чем ее и, обезумев от оскорбленной страсти, необдуманно подвела огонь под ту мину, которая должна была взорвать и ее на воздух.

– Измена! – воскликнула она. – Измена революции! измена нации! Монтарба ведет вас в засаду! Не идите за ним. Слушайте, внизу войска, отступление отрезано нам! Спасайтесь, кто может!

Слова Волчицы упали на хорошо подготовленную почву. Смутившись, растерявшись, слыша к тому же на дворе мерный шаг национальной гвардии, санкюлоты, уже раньше склонные подозревать Монтарба за его снисхождение к отцу Игнатусу и, в особенности, за несчастный выстрел, рады были уйти живыми с роковой лестницы, уже загроможденной трупами их убитых товарищей.

Но трусам всегда нужна жертва. И потому Сантерру достаточно было шепнуть несколько слов своим санкюлотам, чтобы Монтарба, храбро ведшего их в атаку, неожиданно схватили сзади; его связали по рукам и по ногам, завязали ему глаза, запихали в рот платок и потащили на те линии, которые ночью занимали торговки.

Тут его положили на землю, приставив к нему четырех часовых из санкюлотов, с заряженными ружьями, поручив им стрелять по арестанту при малейшем его движении или попытке говорить, приказание, которое они охотно готовы были привести в исполнение. Монтарба не обманывал себя. Он знал, что теперь все кончено, что он поставил на карту огромную ставку и проиграл ее, в такой игре, где уже нет шансов отыграться несчастному игроку. Да! проиграл, но что? – Власть? но умел бы он ценить ее, если бы и имел? Расположение нации? Ба! он хорошо знал теперь, что такое эта нация! Честь? но она давно уже потеряна! Жизнь? она и так уже успела надоесть ему! В конце концов, граф Арнольд удивился сам, как мало интересует его собственная участь!

Глава двадцать девятая

– Где же она?

– Пусть она покажется!

– Вон король!

– Который? который?

– Вон этот, с напудренными волосами и манжетами на руках.

– Отчего же ее нет на балконе?

– Она бежала в Австрию за войсками.

– Вздор! Вон, она выходит. Она не боится показаться и никогда не боялась! Она все-таки хорошая королева!

– Да! Хорошая королева сидит дома за своим вязаньем.

– Да здравствует Мария-Антуанетта! и король, и армия, и национальная гвардия!

– Да здравствуют все, и долой все, что против народа!

Таковы были крики разнокалиберной толпы – черни, солдат, депутатов революционных клубов и членов национальной гвардии – собравшейся на дворе, перед королевскими покоями в Версале.

Национальная гвардия, которая еще могла бы своевременным появлением предупредить все беспорядки, если бы была под ружьем несколькими часами ранее, настолько успела поладить теперь с мятежниками, что согласилась не открывать против них огня, если они со своей стороны удержатся от дальнейших насилий. По свойственной французскому характеру изменчивости, перемирие это едва было заключено, как уже обратилось в самую горячую, восторженную дружбу. Солдаты и санкюлоты обнимались, пили вместе, менялись красными колпаками и трехцветными кокардами, называли друг друга храбрейшими из храбрых и толпились вокруг дворца, чтобы дать возможность королевской семье узнать их чувства и понять их намерения.