Шее моей стало родственно-горячо, но египетский наглец тут же впил свои когти мне в плечо, не переставая, между прочим, приветливо мурлыкать. Едва я собрался взвыть, в зале заиграли скрипки.
Быть в доме, спрятанном в январском саду, который затерян среди снежных полей, вдали от городов и дорог, – и слушать музыку Марчелло, да так близко, словно сам сидишь в оркестре, – а за окном дочерна посинели сумерки и снова танцует снег – верить ли мне тебе, радость? Ты со мной ли происходишь? Мне ли назначена? Уж точно не мной заслужена. Впрочем, радость – не предмет сделки и не продукт производства. Любая радость нечаянна, не только нежданная.
На белых стенах поблескивало старинное оружие: кирасы, мечи, шпаги. Странные звери, вытесанные из черного дерева, тянули морды к окну, пахло воском, мандариновой коркой и, кажется, Варвариными духами. Боковым зрением я задевал ее профиль, отточенный вниманием и венецианскими звуками скрипок, гитары, гобоя. Все было так, как я хочу. К этому я был настолько не готов, что чувствовал себя счастливым и беззащитным. Все было другим, другой была Варвара Ярутич. Возможно, она была как раз той, с кем я так мечтал познакомиться, впервые увидев ее картину.
В вагоне электрички, тянувшейся через зимние поля к Москве, я был один. Поездка не удаляла меня от Дома в заснеженном саду, а словно еще больше погружала в звуки музыки, в дружеские разговоры, в круговорот лиц в теплой полутьме. Зеленый свет кошачьих глаз, огонь в кованом марокканском фонаре. Лицо Варвары, которое я вижу близко-близко от своего. Слышу, как она, почти не заикаясь, спрашивает, как бы невзначай:
– А ты что, не замечаешь, что у меня губы стали немного похожи на твои?
Стук колес и мелькание снега за окнами. Как же в мире бывает спокойно, как хочется верить этому спокойствию!
В день концерта, точнее глубокой ночью, состоялся еще один, последний разговор. Лампа в комнате была погашена, по стене редко-редко заплывали на потолок отсветы фар проехавшей машины.
– Представь широкую доску – гладкий спил дерева. И разводы волокон. Такие волны. Ты на нее садишься, а это вдруг оказывается то ли озером, то ли рекой. А волокна – круги по воде. Ты плеснешь рукой, а это опять древесина. Вот пусть и расходится вокруг тебя, как круги времени. Или окружает, как вечность.
– А тебе гусениц-кривляк, чтоб дырочки в простыне ажурно прогрызали и вспархивали тихими неглупыми птицами.
Мимикрия четвертая. Праздник птиц
Мне кажется, что улыбка Олега Борисовича стала еще туже? Чтобы держать ее на лице, он напрягает все мышцы рук, ног и пресса. Главное дело особой редакции, где я работаю, – многотомник Кронида Кафтанова «Куранты». Ради «Курантов» отодвигаются все прочие дела, на «Курантах» нельзя экономить, «Куранты» оправдывают само существование особой редакции. Именно благодаря «Курантам», их успехам мы можем и в других случаях позволить себе делать что-то необычное, важное, красивое.
«Куранты» – наша верительная грамота, лицензия, позволяющая работать не по правилам. Например, большинство сотрудников нашей редакции вообще не ходят на работу, даже в дни зарплаты. То есть не ходят в издательство, потому что носятся по музеям, птичьим рынкам, по открыточным развалам или сидят в библиотеке, листая подшивки старых газет.
А если кто и ходит в издательство, то может явиться в полдень, а потом просидеть до полуночи. Или полчаса. Словом, особая редакция жила по своим собственным графикам, которые не поддавались никакому учету, и раздражала прочие подразделения издательства. Но генеральный директор боялся Кронида Кафтанова и предпочитал с ним не связываться: Кафтанов дружил с владельцем издательства Мамаевым, мультимиллиардером. Мамаев хвастался своим друзьям-мультимиллиардерам, что «Куранты» выходят в его издательстве, и если бы Кронид наябедничал Мамаеву на гендиректора, тому бы не поздоровилось.
Был такой случай. Один из томов «Курантов» напечатали на глянцевой бумаге, а не на матовой, как остальные. Точнее, бумага была матовая, но блестела заметно сильнее. Кафтанов взбесился и немедленно пожаловался Мамаеву, как раз летевшему в Куала-Лумпур. Мамаев потребовал у командира экипажа связать его с издательством. Альбина Густавовна потом всем рассказывала по секрету, что Олег Борисович во время разговора сделался «как слоновая кость», руки его дрожали, и он едва держался на ногах.
– Представьте, ему пришлось переодевать рубашку.
– Почему именно рубашку? – удивился я.
– Да ну вас!