Волчок

– Пусть тебе приснится целая роща борщевиков, причем у каждого в венчике будут десятки крошечных лампочек разного цвета. А еще там будут лопухи, где прожилки будут разделять неровные травяные стекла, как в витраже.

– А у тебя пусть вырастут огромные усы, они не будут помещаться даже на лице, а потянутся в разные стороны, так что в них будут летать разные птицы, бабочки… Птицы будут охотиться за бабочками, запутываться, потом распутываться. Целая жизнь!

– Прекрасно.

– (жалобно и возмущенно) Я же стараюсь!

Мимикрия пятая. Лишний день рождения

1

Герберт сидел на подоконнике – самом светлом месте в избе-мастерской. Из банки, в которой лежали цельные рябые скорлупы от перепелиных яиц, он пытался извлечь самую красивую. Или самую крупную. Или самую светлую. Или хоть какую-нибудь. Вид у Герберта, как и всегда в минуты тонкой кропотливой работы, был одновременно сосредоточенный и придурковатый. Варвары в мастерской не было – она ушла в большой дом. Наконец охота Герберту наскучила, и он направился ко мне.

– Если ты, уморительный кот, хочешь, чтобы я тебя гладил, убери свои чертовы когти, – сказал я, да разве он послушает?

На мольберте стояла недописанная картина с чайником и шахматной доской. В полумраке шахматные фигуры на доске казались настоящими. Особенно ладья. Изучив книгу о древнеегипетском орнаменте и утомившись от приставаний древнеегипетского Герберта, ненасытного коллекционера ласк, я вышел в сад. Облака расступились, и по стволам сосен стекало медленное солнце.

В разное время дня и при разном освещении некоторые части сада сплавляются в монолит, а другие выходят на авансцену, позволяя разглядеть себя по отдельности. Сейчас на летнем солнце млел светлый песчаник, на фоне которого особенно четко вырисовывались трефовые листья бордовой кислицы. По лбу камня глянцевым мазком пробежала ящерка и исчезла в траве. В цветах за перголой работала Ольга. На руках ее были резиновые перчатки лимонного оттенка. Вокруг танцевала пестрота: бледно-голубые гортензии, чернильные колокольчики, чайные и карминные розы и еще десятки цветов, названия которых мне не известны. В ответ на приветствие Ольга помахала мне рукой. Она казалась картиной той же палитры, что и растения.

Я не сразу увидел Варю. Она сидела на корточках перед скамьей и что-то мастерила. Стараясь ступать неслышно, я подошел поближе. На скамье стоял мозаичный фонарь, одна из стенок которого пока не была застеклена. Варвара размечала лист кальки, глядя то в траву, то на эскиз. Как ни прекрасна была эта картина, поражало другое. Дело в том, что перед скамьей сидела не Варвара, не совсем Варвара. Черты ее заострились, и вся она походила на значительный, загадочный иероглиф в узорчатых штанах и малахитовой рубахе. Вид у Вари был сосредоточенный и одновременно глуповатый. Иными словами, в траве над поблескивающими мозаичными стеклышками сидел еще один Герберт, который всем видом показывал, что ему нет до меня никакого дела. Впрочем, это был особый, садовый Герберт, узорный, надменный, безмолвный. Захотелось погладить умное животное по голове.

– Любой мало-мальски искушенный мужчина понял бы, что трудящегося художника лучше не баламутить, – прошипела Варвара.

Недовольство ее было законно, и, извинившись, я отправился прогуляться по саду. На берегу Свиного пруда покачивались лиловые гортензии. В карей, прогретой солнцем воде резвились черные запятые головастиков. Где-то за большим домом слышен был стук дятла, умножаемый эхом.

Немного кружилась голова. Я двинулся в сторону перголы. Солнце уже палило вовсю. Яркие круги (словно кто бросил в пруд камень) красками поплыли перед глазами. Навстречу мне во весь рост вставал огромный цветок львиного зева. Все лицо его волновалось пышными лимонными складками, локон челки накатывал на сияющий лоб, отвороты век завершались нарядными ресницами, львиный лик дышал, переливался, шевелил лимонными губами. Здесь всё было всем: тонкие ноздри, раздуваясь, смотрели на меня, щеки шептали, лоб улыбался, а потом оказывался подбородком, воздетым к солнцу. Водопад лиц катился сверху вниз, фонтан лимонных цветков взлетал в вышину, а меня опаляла вспышка чуда, красоты и жути. Вдруг цветок вздохнул и сказал голосом Ольги:

– Так жарко, не могу работать в перчатках.