Вольфганг Амадей. Моцарт

Бекке удаляется и вскоре приносит горячий пунш в глиняных кружках. Моцарт греет о толстые стенки свои иззябшие пальцы, а потом опустошает кружку глоток за глотком, от удовольствия он даже причмокивает. А потом несколько рассеянно, отрывистыми фразами, иногда произвольно перескакивая с пятого на десятое, подогревая себя всё новыми порциями пунша, излагает другу историю своей любви, столь счастливо начавшуюся и столь печально завершившуюся. Чем ближе к концу эта история продвигается, тем более заметно, что состояние его — может быть, тому способствует крепкий пунш? — приближается к той грани, когда неизвестно, разрыдается человек или захохочет во всё горло. В конце концов он разражается смехом, но смеётся он как бы сам над собой:

   — Что вы хотите, Бекке, всякой комедии приходит конец! Милая девушка-простушка на деле оказывается лгуньей и притворщицей. А я, влюблённый музыкант, остался в дураках, ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля! — Покачиваясь, подходит к инструменту, отбрасывает крышку, берёт несколько аккордов, а потом некоторое время импровизирует, варьируя основную мелодию, и подпевает плаксивым голосом:

   — Если кто меня не хочет, пусть поцелует меня в ж...!

Но вот он вскакивает, бросается на грудь к Бекке и бормочет, сотрясаемый рыданиями:

   — У меня, чёрта пропащего, сердце разорвётся!

Бекке успокаивает его:

   — Ложитесь отдохнуть, Моцарт. Проснётесь другим человеком.

   — Сон?.. А мои мечты?

   — Вы освободитесь из западни и вернётесь к своим мечтам, в мир чистых и светлых звуков.

   — Не верю! Я вообще больше ни во что не верю — ни в любовь, ни в справедливость, ни в счастье. Я блудный сын! Мой отец прав, когда ругает и отвергает меня.

   — Вы ошибаетесь, дорогой друг. Ваш отец ждёт вас не дождётся. Мне это доподлинно известно. Да и могло ли быть иначе! Кто способен укорять достойнейшего и талантливейшего из людей только за то, что он, без вины виноватый, попался в самую банальную ловушку.

   — О Бекке, меня страшит Зальцбург, меня страшит мой отец, меня страшит всё моё будущее!

   — И напрасно, Моцарт. На то нет никаких причин.

   — Есть, есть! Я никому не нужен ни в Вене, ни в Мюнхене, ни в Мангейме, ни в Париже. Остаётся только этот жалкий Зальцбург, который я ненавижу, как ад! Моя звезда закатывается...

   — Чтобы взойти с новым блеском. Положитесь, Моцарт, на Бога и на вашу гениальность.

   — Да вы прирождённый утешитель, Бекке, вы воздвигаете заново рухнувшие стены замков! Да... а теперь я пойду спать. А то я перестану что-либо соображать...

IX

Пребывание Моцарта в Мюнхене угнетает его волю. Ни трогательная забота о нём Бекке, ни попытки развеселить и отвлечь, предпринимаемые мангеймскими друзьями Каннабихом и Вендлингом, не в силах разорвать тёмных пут, которыми связывает Вольфганга судьба. Он по-прежнему откладывает возвращение домой. Почему же?..

Тревога, поселившаяся в сердце, заставляет его написать письмо «сестрице» и попросить её приехать в Мюнхен. Он словно надеется подпитаться от этой весёлой девушки её жизнерадостностью, прежде чем переступит порог отцовского дома. И что же — она действительно появляется, и её приезд действует на Моцарта как глоток живой воды.

Едва увидев при встрече постную мину Вольфганга, она весело смеётся и обзывает его «грустилищем», «печалящем» и «страдалищем», и он весело смеётся вместе с ней. Он изливает ей всю свою тоску, и тут выясняется, что «сестрица» способна не только разделить часы веселья, пошутить и подурачиться, но и исповедница не из последних. Она сразу берёт быка за рога, когда говорит:

   — Глупости! Разве можно из-за лопнувшей любовной истории сразу вешать нос, дорогой кузен? Когда женщина отвечает отказом, самый пылкий любовник теряет на неё всякие права. Как быть? Плюнуть и сказать себе: «Ничего, найду себе другое сокровище; зачем мне эта высокомерная надутая индюшка, в саду нашего Господа Бога достаточно красивых цыплят — верных, послушных и добрых».

Моцарт подходит к клавиру и наигрывает Марианне свои вариации к песенке «Оставлю я девчонку, коль я не нравлюсь ей» на новые, дерзкие и вызывающие слова — собственного, надо сказать, сочинения.

   — Так-то оно лучше. Теперь я узнаю моего кузена!

Когда «сестрица» Марианна соглашается поехать в Зальцбург вместе с ним, чтобы разгладить там морщины печали на челе Леопольда Моцарта, настроение Вольфганга сразу улучшается.

Со слов Вольфганга Марианна представляла себе его отца настоящим домашним тираном, по меньшей мере вечным ворчуном, и удивилась, когда тот тепло, даже сердечно принял её. Наннерль, по виду которой сразу можно сказать, что, живя вместе с отцом, она не в одних солнечных лучах купается, тоже рада. И не только возвращению брата, но и гостье, которая, несомненно, скрасит её буднично-монотонную жизнь.