Вольфганг Амадей. Моцарт

   — Я понимаю, что вы этим хотите сказать. Нас, музыкантов, считают при дворе архиепископа чем-то вроде лакеев. И полагают, будто у нас нет ни чести, ни совести. Если кто-то из коллег позволяет обращаться с собой подобным образом — что же... А меня — увольте! Это противоречит моим житейским правилам и чести музыканта и композитора. Передайте вашему господину, что с сегодняшнего дня я себя в его услужении не числю.

   — Неслыханно! Да что вы себе позволяете, какие слова! Архиепископ совершенно прав, обозвав вас беспутным нахалом и подлецом!

   — Замолчите! — повышает Моцарт голос. — Мне противно выслушивать ещё и от вас грубости, которые позволяет себе ваш господин.

   — Вон отсюда! — рявкает граф и даёт Моцарту такого пинка под зад, что тот чуть не падает. У порога он поворачивается и говорит:

   — Не будь вы братом высокоуважаемой графини ван Эйк, я назвал бы вас грязной скотиной и самым последним олухом царя небесного. — И захлопывает за собой дверь.

XII

В то время как конфликт между Моцартом и архиепископом постоянно углубляется и обретает размеры, исключающие шансы на примирение, Вольфганг подробно, во всех деталях сообщает в Зальцбург о событиях в Вене.

Леопольда Моцарта пугает мысль о том, что сын может сделать непоправимую ошибку. Какая глупость — поменять постоянную, сносно оплачиваемую должность на мнимую свободу и неизвестно какое будущее. Он много раз предостерегает сына от ошибочного выбора, уговаривает отказаться от подобных намерений. Узнав о прошении об отставке, требует, чтобы Вольфганг взял его обратно. Но наталкивается на непоколебимое сопротивление. Оскорблённый до глубины души сын предпочитает вести тяжёлую борьбу за хлеб насущный, готов на жизнь в нищете и на любые лишения, лишь бы не оказаться вновь на барщине у архиепископа. Отец крайне болезненно воспринимает потерю своего влияния на Вольфганга, а сына очень огорчает необъяснимое требование Леопольда Моцарта решить для себя, есть ли на свете более высокая обязанность, чем следование понятиям долга и чести.

Возмущение Леопольда Моцарта только возрастает, едва до него доходят слухи о том, что Моцарт возобновил отношения с семейством Веберов. А то, что он у них поселился, считает актом самоуничижения, которое, с его точки зрения, ещё более постыдно, нежели оскорбления, нанесённые сыну архиепископом и графом Арко. Своим внутренним зрением он уже видит самое плохое: как его легковерный и поддающийся любым посылам Амура сын попадает в сети, расставленные «низкой и подлой» сводницей. Подозрения Леопольда Моцарта не лишены оснований: мамаша Вебер явно одобряет наметившееся сближение между своим жильцом и Констанцей. Это, конечно, способствует тому, чтобы невинная поначалу любовная игра вышла за пределы шутливого и задорного ухаживания. Стадия возбуждающего острые ощущения волокитства вскоре оказывается пройденной, и страстный обожатель, как бы подстрекаемый беззащитной благосклонностью Констанцы, переступает границы общепринятых приличий. Материнский глаз мадам Вебер зорко отмечает это состояние кипящей страсти, которую влюблённый даже не находит нужным скрывать, и в нужный момент выдвигает на первый план опекуна несовершеннолетней дочери, юриста и ревизора императорских театров Иоганна Торварта, человека хладнокровно блюдущего только собственные интересы. Он, облечённый доверием матери-вдовы, призван отстаивать права и честь её дочерей. Однажды, когда Вольфганг собирается выйти из дома, раболепный лицемер встаёт на его пути.

   — На два слова, господин кавалер фон Моцарт, — произносит он со скользкой угодливостью.

   — Пожалуйста. Но оставьте на будущее эти «кавалер» и «фон».

   — Как вам будет угодно, — отвечает Торварт, кланяясь. — Меня привело к вам интимное и деликатное обстоятельство. Вам известно, что я опекун мадемуазель Констанцы и несу в этом качестве ответственность за её счастье и благоденствие...

   — И что же?..

   — Поймите меня правильно и не обижайтесь. Я только исполняю мою обязанность. Вы в настоящее время влюблены, если позволите, в прелестную юную даму, что вполне естественно. Но она существо хрупкое, неопытное, и лестные комплименты утончённого кавалера легко могли вскружить ей голову.

   — К чему вы клоните, господин Торварт?

   — Посудите сами: я несу ответственность за доброе имя и репутацию этой дамы. И поэтому вправе требовать от вас ясного объяснения, согласны ли вы жениться на мадемуазель Вебер. На сей случай мной подготовлен документ, который вы, если имеете серьёзные намерения вступить в брак — что, судя по вашему поведению, можно предположить, — изволите в моём присутствии подписать.

   — А что произойдёт, если я откажусь?

   — Тогда я, как её опекун, буду, к сожалению, просить вас прекратить всякие отношения с мадемуазель Констанцей.

   — Выходит, вы, господин Торварт, просто-напросто приставили пистолет к моей груди? Это с вашей стороны неблагородно. Я же данного мною слова никогда не нарушал. Однако, поскольку вам этого мало, я, чтобы вас успокоить, подпись свою дам.

   — Иного я от вас и не ожидал, — говорит Торварт в ответ на соглашение на брак и удаляется.