Волга-матушка река. Книга 1. Удар

— Как обычно, — Петин посмотрел на часы. — Скоро будут здесь.

— Предупредите: на повестке дня вопрос не о посадке дуба, а о весенней посевной… и пригласите обязательно Ивана Евдокимовича Бахарева. Он на квартире. А меня сейчас же соедините с выборочными районами…

Петин уже знал, что такое «выборочные». Это, как он выражался, значит: «вызывать секретарей разных калибров».

Секретарь Новаковского района Зарубин, вызванный по телефону первым, ответил на вопрос Акима Морева:

— Что? Посевная? Да что вас тревожит? Да ну! Рапорт о посевной скоро подадим. В этом году выскочим на первое место: проработали посевную на всех собраниях… и на пленуме райкома… Резолюции такие — ай да ну!

— А вы как смотрите на весну: благоприятная или неблагоприятная?

— Меня удивляет, Аким Петрович: объективные причины выдвигаете? А что она нам, весна-то? Скворцы поют-заливаются… Ну и шут с ними! Мы сеять-то будем, большевики, а не весна и не скворцы.

— Вы не от имени большевиков говорите! — резко ответил Аким Морев. — Весна плохая, подумайте над этим, посоветуйтесь с соседними районами, с колхозниками.

Вторым был вызван Ростовцев. Он отличался, как и Сухожилин, внешней опрятностью: на нем всегда был отутюженный костюмчик, галстучек, руки чистенькие, ногти аккуратно подстриженные, волосы гладко причесаны, сам весь собранный… и почему-то напоминал новенькую заводную детскую игрушку.

— Как у вас с посевом? — спросил его Аким Морев.

— Все идет по плану, разработанному облисполкомом от шестнадцатого февраля, за номером двести семнадцать. Сев уложим в семь дней. Возможно, в шесть, но нет смысла торопиться — лучше в семь.

— А может быть, надо уложить в два дня. Весна-то ведь коварная.

— Но… указания есть, товарищ Морев. Облисполком нам прислал.

— Да вы не укрывайтесь за указаниями, как за каменной стеной…

Третьим Петин вызвал Лагутина из Разлома.

— Беда, — сразу заговорил тот.

— Что за беда?

— Весна все планы поломала. Опытные колхозники, да и мы с Назаровым понимаем, что при такой весне медлить с севом нельзя. Надо не дни урывать, а часы.

— И что же вы думаете делать?

— Сеять в грязь. Все наготове: там, где невозможно пустить сеялку, пойдут колхозники с кошелками, будут сеять вручную… Вот и боимся: редактор Рыжов нападет на нас за «вручную»-то…

— Не нападет: он человек разумный. Сейте, сообразуясь с местными условиями, — ответил Аким Морев и обратился к Астафьеву: — А вы в своем районе тоже намереваетесь сеять в грязь?

— Нет. Нам этого делать не надо: у нас в почве достаточно влаги… пустим сеялки.

— Но если бы вы были не в Нижнедонском, а в Разломовском районе, тогда?

— Пожалуй, так бы и поступил, как Лагутин. Пожалуй, да, — задумчиво произнес Астафьев. — Пожалуй, единственный пистолет против суховея: зерно, брошенное в грязь, безусловно прорастет и зацепится за жизнь… растение будет иметь силу, хотя и незначительную, противостоять жаре. Да, пожалуй, так.

В эту минуту в кабинет вошел Иван Евдокимович Бахарев, в темно-сером костюме, прекрасно сшитом и великолепно сидевшем на нем. Академик и сам за это время как-то подтянулся: выпрямился и помолодел. Даже голос и тот, до этого приглушенно-хрипловатый, приобрел юношеский звон.

— Да вы, Иван Евдокимович, прямо-таки… — Аким Морев хотел было сказать «женихом выглядите», но сказал: — Прямо-таки молодцом выглядите.

— Особые порошки принимаю, Аким Петрович, — звонко ответил академик. — Иван Яковлевич! — воскликнул он, увидев отошедшего в тень Астафьева. — Здравствуй, ученик, перед которым я с удовольствием шапку снимаю и у которого сам учусь. Прочитал вашу диссертацию… и поставил пять с плюсом.

Астафьев смутился, казалось — он даже ростом стал как-то меньше, глаза его, до этого порою весьма злые, тут потеплели, а сам он жался в уголок, но Иван Евдокимович извлек его оттуда и подвел к Акиму Мореву, продолжая говорить:

— Мой ученик. Мой! Горжусь. Не то что Назаров или Лагутин. Те, ясно, молодцы… но торопыги… хотят на каменной плите пшеницу вырастить. А этот, ох, умный… Он… как вы мне прошлый раз сказали, Аким Петрович?.. Ага, «запрячь»… Он запряжет законы природы… Так за это… Ну, выдам тайну… видел ее собственными глазами… на днях все прочтут в газетах… Вас, голубчик, правительство награждает званием Героя Социалистического Труда… с вручением ордена Ленина и Золотой Звезды. Малинов пытался вас разнести, а правительство наградило. А! Что? Может, думаете, что я настоял? Было маленько… Но я мог бы ведь настаивать, чтобы так отметили, ну, например, Назарова или Лагутина. Настаивай сколько угодно, но если не заслужено — не дадут награды. Дела ваши, Иван Яковлевич, настояли и потребовали, я бы сказал. Что же вы молчите? — спросил он, не замечая того, что сам не дает Астафьеву произнести ни слова.

— Да вы же его, Иван Евдокимович, совсем забили: и учеником, и учителем, и вдруг — награда. Он даже дар речи потерял, — смеясь, проговорил Аким Морев. — Что ж, раз академик открыл тайну, и я могу ее открыть: бюро обкома известно, что вас наградили, Иван Яковлевич… и я поздравляю.