Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

— Об этом знает уже вся улица.

— Вообще у академиков, по-моему, мозги в том или другом пункте обязательно набекрень, — продолжала Мария Кондратьевна, не обращая внимания на слова Елены. — У нашего, видала, в каком месте мозги набекрень? Медицину не признает.

— И это ваше мнение до него дошло.

— А я — то его уважала, я — то его ценила, — все так же продолжала Мария Кондратьевна, повторяя, видимо, уже десятки раз сказанные ею же слова. — Хорошо, что ушел, а то бы я вытурила его отсюда. Прости, говорю: «вытурила». Научилась в Разломе. Да крепче, чем «вытурила», слова не подберешь. — Говоря все это, она сбросила легкое пальто, местами уже выжженное солнцем, сняла шляпку довольно устаревшего фасона, надела халат, затем засучила рукава, вымыла руки. — Мы с тобой сейчас приступим к исправлению ошибки всемирно известного академика Бахарева. Недавно я читала в газете, что гибрид пшеницы-пырея, выведенный Бахаревым, проник даже в Индию. Видите, какой он знаменитый… и гибрид и академик наш дорогой… А с медикаментами наглупил. Значит, мозги набекрень. — И, войдя в комнату, где лежала Анна, шепотом предложила Елене: — Сначала давай Аннушку освежим. Где у меня спирт? — Она пошарила в чемоданчике и, достав флакончик, продолжала, снова обращаясь к Елене: — Освежим поры, потом дадим больной глюкозу. Сердце твоей сестрицы хорошее… это спасает ее. Сподвижница ты моя! — неожиданно и с какой-то горькой иронией подчеркнув слово «сподвижница», сказала Мария Кондратьевна. — А ведь замужем она второй раз и беременна второй раз. Бывало, все бегала ко мне, жаловалась, да так весело: «Что-то я, Кондратьевна, Петюшу сродила, а больше не получается?» Осмотрю ее — сок-баба… Теперь опять забеременела. Раздень-ка ее на минутку, — взяв в руки вату и флакончик со спиртом, распорядилась Мария Кондратьевна.

Елена осторожно стянула с сестры одеяло.

— Дальше, больше! — приказала Мария Кондратьевна, уже занося пропитанную спиртом вату над Анной.

Елена сняла с сестры ночную рубашку и отошла в сторонку, предоставив Марии Кондратьевне действовать.

Руки у Анны в кистях от полевых работ загорелые, но выше локтей начиналась белизна, постепенно переходящая в розоватость. Судя по кистям рук, можно бы подумать, что и плечи у Анны мужские, сильные, но они оказались женственно-округлые, а бедра широкие; особенно же красива была спина, с небольшими, еле выпирающими лопатками.

Елена всегда видела в Анне родное, близкое: сама походила на сестру. Но сейчас она смотрела на нее, ловя себя на хорошей зависти.

«Счастливая ты, Анна», — чуть не вырвалось у нее, но она сдержалась и в ту же минуту мысленно с укором обратилась к Акиму Мореву: «Почему ты так долго не едешь ко мне? Разве не чувствуешь, что я думаю только о тебе, хочу видеть только тебя?»

— Рембрандт таких любил, — поворачивая на другой бок Анну, задумчиво и тоже с какой-то затаенной завистью прошептала Мария Кондратьевна. — А вот за это, — она провела над Анной обеими руками так, точно обгладила все изломы ее тела, — за это любой мужик полжизни бы отдал. Что, нехорошо говорю? Срамно? — опять в нарочито грубоватой манере спросила она. — И они, мужики, услыхав такое от меня, заорали бы: «Бесстыдница. Чего болтаешь?» Бесстыдница? А картины Рембрандта в музеях висят, за любую картину Рембрандта готовы миллионы заплатить… Рембрандт, говорят, всех женщин со своей возлюбленной рисовал. Вот счастливая была… «Бесстыдница? Ханжи вы!» — кинула бы я им в ответ… Давай глюкозу.

Елена и Мария Кондратьевна молча, думая каждая о своем, дали больной глюкозы, собрали медицинские инструменты и присели, наблюдая за тем, как розовеют щеки Анны, а синий ободок сходит с ее губ.

— Ты, Ленушка, знаешь, почему я тебя зову сподвижницей? — неожиданно нарушив тишину, спросила Мария Кондратьевна.

— Наверное, потому, что мы обе врачи…