Волга рождается в Европе

Я следую за фельдфебелем. Вхожу за ним в низкий дом на краю улицы, почти вне деревни, у моста. В комнате с низким потолком кровать в одном углу, стол, странный большой железный контейнер и на скамье вдоль стены ряд буханок хлеба, банок с мясными консервами и банок с джемом. На столе полевой кипятильник, и на кипятильнике кастрюлька с горячим чаем. На стенах висят образа, вырезки из газет и иллюстрированных журналов, часы с маятником, советский календарь и неизбежная фотография Сталина. Фельдфебель подает мне чашку чая, рассказывает мне, что он родился в Александрии в Египте, его мать итальянка из Триеста, ему 42 года, он доброволец и служит в дорожной инспекции, полевой жандармерии. Он счастлив встретить итальянского офицера, офицера альпийских стрелков. Да, действительно, счастлив. Пока он говорит, входят несколько мотоциклистов дорожной инспекции. Они садятся вокруг стола, снимают большие резиновые перчатки, вытирают покрытое слоем пыли и пота лицо, пьют чашку чая, едят ломти хлеба, которые они тщательно намазали свиным жиром. Они смеются, рассказывают о событиях и приключениях дня, о падениях, безумной езде под обстрелом гнездящихся в нивах русских солдат. Они говорят со мной с той странной близостью, которая в немецкой армии существует между солдатами и офицерами, близости, о которой мне хотелось бы как-то рассказать более подробно, так как она, как мне кажется, является одной из самых странных характерных черт вермахта, так как причина этой близости более социальная, нежели политическая.

- Ах, теперь я подам вам стакан весьма особенного вина, – говорит мне фельдфебель и наполняет мой бокал из странной железной бутылки, которая стоит посреди комнаты, с чем-то вроде красного вина, цвет и вкус которого особенны. Это не вино. А что-то сладкое, ароматизированное. Малиновое вино? Смородиновое вино? – Мы нашли его в Ямполе, в колхозном погребе, – объясняет фельдфебель.

У всех нас начинают слегка блестеть глаза. Фельдфебель, родившийся в Египте, начинает запинаться и путать языки; он внезапно говорит по-арабски, потом на триестском диалекте, он забавным образом путает немецкий и итальянский с арабским языком, совсем как определенные восточные герои в старых провансальских романах.

Но уже поздно, я должен идти и найти местечко, где провести ночь.

- Я предложил бы вам лечь спать в соседней комнате, – говорит фельдфебель, – но мы уже пообещали это место капеллану. – Капеллану?

- Да, он зашел случайно, – объясняет фельдфебель, – он приехал сюда с санитарными машинами, но завтра утром снова вернется назад.

- Мне бы очень хотелось побеседовать с ним, – говорю я фельдфебелю.

- Вы точно найдете его возле санитарных машин, – говорит он и провожает меня к двери. Потом он прощается со своей мягкой триестской интонацией: – Arrivederci, signor capitano. – Arrivederci, arrivederci a presto.

Я отправляюсь на поиск санитарных машин. Немецкого капеллана там нет, он пошел на обход деревни, чтобы забрать раненых, тех, которые лежали в домах. Мне поэтому приходится отказаться от мысли увидеть его и поговорить с ним. Ни во время похода в Югославию, ни за эти оба первых военных месяца на русском фронте я ни разу не видел немецкого военного священника. Военные священники, как католические, так и протестантские, встречаются в немецкой армии очень редко. Одна из самых интересных характерных черт этой армии – это ее религиозный мирской характер. Это один из многих аспектов проблемы, которая слишком запутана, чтобы можно было обсуждать ее с первого беглого взгляда. В немецкой армии есть религиозное восприятие, оно даже очень сильное, в некотором отношении. Но оно поставлено на другие основы, основывается на других мотивах, нежели на обычных. Религия считается здесь частным, чисто личным делом, делом отдельного человека. И военные священники, очень немногие по количеству, выполняют задание, которое сильно удалено от обычного задания религиозного содействия. Они воплощают присутствие, они – свидетельство, ничего большего.

С этими мыслями я добираюсь до моей машины внизу в долине, прямо на берегу ручья. Я растягиваюсь на подушках, закутываюсь в мое одеяло. Холодно. Вокруг меня спит колонна, мужчины и животные спят с хриплым, свистящим дыханием. Звучание ручья рядом повышается и опускается в равномерном ритме. Война кажется далекой, почти далеким воспоминанием. Это пауза ночи, пауза оружия, это мир и спокойствие «черного бивака».

16. Бог возвращается домой

Ольшанка, 12 августа

Сегодня утром я видел, как Бог возвратился домой после двадцатилетней ссылки. Маленькое собрание старых крестьян открыло ему ворота склада масляных семечек и просто обратилось к нему: – Войди, Господи, это твоя церковь.