Волгари

— Константинопольский Собор рассуждал, что и то и другое сложение перстов право, если соединяется с полнотою учения.

— Славинецкому, кажись, сказано было перевести деяния Собора... — нахмурился Никон. — Нетто он и перевёл так?

— Нет! — сказал Арсен, потупив глаза. — Опустил это место как путаное.

— И добро сделал... — сказал Никон. — Ни к чему на чужую мельницу воду лить. А попрошайка тогда чего говорит, будто запрещено двоеперстие было?

Ответил Арсен, что не ему, ничтожному, рассуждать о патриархе Антиохийском Макарии, но по всему видно, что и в руках не держал святейший деяний Константинопольского Собора.

— Врёт, значит?

— Не ведаю... — сказал Арсен. — Его племянник, дьякон Алипий, сказывал мне, что они всяко угодить готовы, лишь бы милостыни побольше собрать.

— Так и говорил?!

— Воистину так, святейший!

Покачал головой Никон. Вот уж действительно не патриархи, а нищеброды вселенские. Хотя, может, так и умышлено у Господа. Такие патриархи Никону и потребны сейчас для его великого замысла воссоединения под его властью всех православных церквей.

— А образованный-то народ имеется там? — спросил он у Арсена. — Или все иерархи за деньги себе святительство покупают?

— Есть... — ответил Арсен. — Вот Паисий Лигарид, митрополит Газский. Я уже поминал его имя... Иерусалимский патриарх прогнал его за учёность, дак он в Москву просится теперь.

— Надо звать! — сказал Никон. — Мне и Суханов про него сказывал. Пиши, Арсен, по-греческу.

Откинувшись на спинку кресла, прикрыл глаза. Задумался. Осенил себя крестным знамением, потом продиктовал:

«Слышахом о любомудрии твоём от монаха Арсения и яко желавши видети нас, великого государя. Тем и мы тебе, яко чадо наше по духу возлюбленное с любовию прияти хощем, точию приём сия наша письмена, к царствующему граду Москве путешествовати усердствуй».

— Написал? — открывая глаза, спросил Никон.

— Написал, святейший...

— Добро тогда. Так чего на Соборе толковать, коли про константинопольские деяния не поминать... В ум, Арсен, не возьму.

— Лепей будет, святейший, на Феодоритово послание сослаться, — почтительно сказал Арсен. — Дескать, с него и началась двоеперстная ересь. Там неправо писано, что соединением великого перста с двумя малыми исповедуется таинство Пресвятыя Троицы, а соединением указательного и среднего — таинство воплощения...

Кивнул Никон.

— Попрошайка пусть тоже слово скажет... — сказал он. — В церкви Чудова монастыря Макарий добро сказание о святом Мелетии толковал... Письменно пускай проклятие на двоеперстников изложит.

— Взята, святейший, бумага такая у него...

Уже ближе к ночи отпустил Никон Арсена. Сам же долго не ложился. Смотрел на новый клобук, думал. Может, и прав Константинопольский Собор был. И так и этак креститься можно. Не в том дело, как персты складывать, а в том, чтобы патриаршей воле подчинялись без оговорок, в том, чтобы единство не нарушалось церковное!

Долго об этом Никон думал.

Не помолившись, лёг — до того от мыслей своих устал.

Ночью мачеха давно позабытая приснилась... Снова мал и бессилен был Никитка, снова мачеха била его, морила голодом, снова хотела в печи сжечь, куда Никитка погреться залез. Увидела мальчонку там, но вид сделала, что не заметила, поскорее поленьями печь заложила. Лучину, торопясь, зажгла. Тогда, Никиткой будучи, Никон поленья горящие ногами из печи вытолкал, выскочил, убег на улицу, чтобы в снегу тлеющую одежду затушить. Теперь не то было. И поленья вроде вытолкал, а вылезти из печи не может. Застрял грузным телом, поскольку уже не Никиткой был, а собою нынешним. И страшно так сделалось, когда осознал, что не будет исхода из печи огненной. Проснулся.

И долго ещё лежал в темноте, слушая, как сердце бухает, и не мог понять — выбрался из печи или нет. Жарко было. Лебяжьим, огненным пухом жгли одеяла. Потом разглядел в темноте щёлочку света — то лампада под образами светилась. Сполз с постели. На колени перед иконами встал. Молился, пока к заутрене не зазвонили колокола.

Слава Богу, новый день начинался.

Сурово и грозно прозвучали на Соборе слова Никона:

— Аще кто отсели, ведый, не повинится творити крестное изображение на лице своём, яко святая восточная Церковь прияла и яко ныне четыре вселенские патриархи, со всеми сущими под ними христианы творят, и яко у нас, до напечатания слова Феодоритова, прежде православные творили... — гремел его голос, — отлучается тот от Церкве вкупе с писанием Феодоритовым...

Страшные были произнесены слова...

Тихо стало в Крестовой палате, так что слышно было, как звенит на улице весенняя капель. Но это на улице. Здесь же зима стояла. Многие из собравшихся в Крестовой палате не хуже Арсена знали, что двумя перстами крестились на Руси задолго до внесения в Псалтирь слова Феодорита. От крещения Руси, от равноапостольного князя Владимира творили так крестное знамение. Но молчали. Тяжело было против вселенских патриархов, подтвердивших Никонову ложь, идти. Ещё страшнее идти против Никона.