Волгины

Люди чувствовали себя более свободно, чем в другие дни недели, хотя это был только самообман. Взоры наблюдателей не становились по субботам менее бдительными. Но ощущение некоторой передышки после каждой недели стало привычным, может быть, потому, что немцы и на войне отличались строгим, иногда непонятным, педантизмом. Возможно, их офицеры по воскресеньям больше занимались самими собой, отступая от этого правила только по приказу свыше…

В таком настроении относительного покоя и отдыха после трудовых будней, только более праздничном и повышенно-веселом, находились люди капитана Гармаша накануне Первого мая.

Батальон Гармаша представлял теперь обычное подразделение, прошедшее со славой почти двухлетний боевой путь. Он побывал и под Москвой, и под Харьковом в дни летних неудачных боев 1942 года, и под Сталинградом, где дивизия, и которую он входил, получила звание гвардейской. После разгрома группировки Паулюса батальон, вместе с армией, действовавшей как составная часть внешнего, сжимающего кольца, был переброшен на Центральный фронт и после освобождения Курска остановился на рубежах южнее Орла.

Из прежнего состава рядовых бойцов в батальоне осталось не много. На смену выбывшим еще под Сталинградом пришло новое пополнение из накопленных в тылу и еще не тронутых от начала войны резервов — молодое, еще не обстрелянное, но полное свежих сил.

Вернулся в строй из армейского госпиталя раненый в последнем бою Микола Хижняк. Он и Иван Дудников прошли еще в прошлом году под Харьковом полевые курсы бронебойщиков — овладели превосходным, сразу полюбившимся им противотанковым ружьем. На счету Ивана и Миколы было уже шесть подбитых фашистских танков.

Фронтовая удачливая судьба все еще сопутствовала им, сберегала их боевое содружество. Иван Дудников уже носил на погонах три нашивки, Микола Хижняк — одну, ефрейторскую. Медали «За отвагу» и «За оборону Сталинграда» скромно поблескивали на их солдатских гимнастерках, туго обтягивающих мускулистые груди. Оба, Иван и Микола, заметно посолиднели, поважнели, оба отпустили тщательно подстригаемые у батальонного парикмахера короткие усики. Микола ни в чем не хотел уступать своему другу — даже в манерах и привычках.

И командный состав батальона оставался прежним. Только Саша Мелентьев получил звание старшего лейтенанта, а Алексей Волгин после упразднения комиссарских званий стал майором, а по должности — заместителем командира по политчасти…

В субботу после обеда Алексея вызвали в штаб полка для получения каких-то инструкций. Возвращался он оттуда, когда заходило солнце.

Теплый вечер ложился на расцвеченную лучами притихшую землю. Лес, по опушке которого шел Алексей, был полон всеми обычными в этих местах звуками весны. Из глухой чащи доносилось то тетеревиное бормотанье, то стрекотанье сороки, то протяжный свист. В низинах уже накапливался зеленоватый туман и словно обжигал горло холодными резкими струями. В канавах чуть слышно булькали и шептались последние ручьи половодья.

Уже успевшая просохнуть тропинка вилась под ногами Алексея. Протоптанная связными, она делала совсем неожиданные, но, повидимому, необходимые повороты и петли, временами то спадая в лощины и виясь по их дну, между тонких берез и кустарников, то выходя на откосы холмов и переваливая через них как раз в наиболее безопасных, скрытых от противника местах, избранных безошибочным чутьем бывалых солдат. По этой тропинке можно было ходить во время самого сильного боя и не быть обстрелянным. И Алексей шел так же спокойно, как шел бы где-нибудь в глубоком тылу.

Тишина и красота вечера действовали на него успокаивающе, и в то же время обостряли в нем дремавшие до этого чувства. Ему было и радостно и немного грустно. Радостно от мысли, что вот пришла еще одна весна, еще один праздник Первого мая, и положение на фронтах после зимнего наступления еще более упрочилось.

Грустно же Алексею было от сознания, что весну эту и праздник Первого мая не встретят многие из его боевых товарищей. В боях и походах он забывал о них и о своем давнем личном горе, но как только наступало затишье, мысль о прежних утратах — о безвременной гибели жены и потерявшемся сыне — вновь оживала в нем.

Алексей остановился, изумленно, словно впервые обнаружил громадные перемены во всем и в самом себе, огляделся… Как изменился он сам, как посуровел и постарел! Сколько седых нитей вплелось в его коротко остриженные жестковатые волосы!

Да, пережито немало! Немало дорог исхожено. Под Старым Осколом он выводил свой и соседний батальоны из неприятельских клещей, отстреливался из автомата чуть ли не от целого взвода эсэсовцев; под Сталинградом, на Вишневой балке, водил в атаку отставшую в общем рывке фланговую роту. Каску его снесло взрывом мины — лопнул ремешок, — но осколки прошли поверх головы, смерть обошла Алексея и на этот раз. И еще бывали случаи: значительные и малые, достойные раздумья или горькой улыбки. Каждый из них накладывал на душу Алексея новый рубец, и в то же время Алексей чувствовал, что стал крепче и как будто чище…