Воля богов!

— Нет, — сказал он, — от Одиссея можно, конечно, чего угодно ожидать, но не от Пенелопы. Ты заметил, какие у неё красные глаза?

— Да. А ты заметил, как от неё луком разит?

Пенелопа проводила гостей к столу, и вскоре появился Одиссей. Одет он был крайне небрежно, сутулился, смотрел исподлобья тупым, рассеянным взглядом, из полуоткрытого рта текли слюни. Жена поставила перед ним миску, и Одиссей стал из неё по-собачьи лакать, громко чавкая и похрюкивая. На гостей он не обращал внимания и не узнавал их.

Доев, Одиссей встал и вышел на улицу.

— Куда это он? — спросил Агамемнон.

— Сейчас безумствовать будет! — воскликнула Пенелопа и зарыдала.

Выйдя во двор, Одиссей подошёл к стоявшим там ослу и быку и стал запрягать их в плуг.

— Какое планомерное безумие, — заметил Паламед, — всё уже заранее подготовлено.

Одиссей вышел в поле и стал пахать его своей странной упряжкой. Время от времени он доставал из сумы на поясе крупные зёрна соли и разбрасывал их как сеятель семена.

Пенелопа с маленьким Телемахом на руках стояла поодаль и, время от времени громко всхлипывая, смотрела на безумства мужа.

Лицо Паламеда между тем выражало всё больше уверенности. Он подошёл к Пенелопе, со словами «Дай малыша подержать» забрал у неё Телемаха и бросил ребёнка под лезвие плуга.

Одиссей резко остановился, могучим усилием затормозив упряжку. Он поднял с земли Телемаха и посмотрел на Паламеда полным бешенства взглядом. Тот не отвёл глаз и спокойно спросил:

— В чём дело, Одиссей? Просветление в голове наступило?

— Наступило, — сухо ответил Одиссей.

Он отдал Телемаха подбежавшей жене, распрямился, оправил одежду, вытер локтём губы и сказал:

— Молодец, Паламед, — самого Одиссея перехитрил. Самое большое достижение в твоей короткой жизни. Надеюсь, у тебя хватит ума понять, что жить тебе осталось недолго! Понимаешь, что такими вещами не шутят?!

Агамемнон быстро подошёл к Одиссею и положил ему руку на плечо:

— Не сердись. Ты пошутил — он пошутил. Все мы любим пошутить, не всякие шутки удачные, но всё равно никто ни на кого не обижается.

Одиссей повернулся к нему и усталым голосом спросил:

— Хорошо, Агамемнон. Что ты хочешь мне сказать? Зачем приехал?

— Ну, судя по тому, как ты нас встретил, ты уже и так знаешь, зачем мы приехали. Сколько времени тебе нужно на сборы?

— Только с женой попрощаться.

Агамемнон кивнул.

Одиссей подошёл к Пенелопе. Теперь уже она плакала по-настоящему.

— Не знаю, даст ли Зевс вернуться, — сказал он, беря её за руку. — Троянцы очень хорошо умеют воевать, так что обратно из наших далеко не все приплывут. А пока меня нет, всё тебе остаётся. Заботься о моих родителях. О них теперь придётся больше заботиться, ведь меня здесь не будет. А когда Телемах вырастет, если я всё ещё не вернусь, выйди, пожалуй, замуж за другого.

Сказав это, он вернулся к Агамемнону.

— Уже? — спросил тот.

Одиссей кивнул. Он был готов в путь и уже не думал ни о жене, ни о родном доме, ни о сыне. Все его мысли были об одном: как отомстить Паламеду. И он был даже рад, что идёт на войну: война — это самое лучшее время для мести.

Дочери Ликомеда

Путь от Итаки до сборного пункта греческого войска в Авлиде был скучным и неприятным. Агамемнон всю дорогу ворчал на своих современников, осуждая их за изнеженность, отсутствие доблести, национальной гордости и нежелание постоять за честь родины:

— Кинир — царь Кипра обещал прислать пятьдесят кораблей, а прислал один корабль и сорок девять игрушечных. Война ему — шуточки! Каждого уговаривать приходится, чуть не в ногах валяться, будто я их не на войну, не на подвиги, а в свинарник на работу отправляю. Или мне одному честь родины дорога? Или мне больше всех надо? Раньше любой мужчина за счастье почитал на войну пойти, а в наше время закосить, отмазаться — чуть ли не подвигом стало. Это, говорят, не наше дело. А когда понаедут троянцы и увезут всех их жён, тогда это сразу их дело станет, вот тогда побегут ко мне, станут плакать и жаловаться. А что? Правильно: раз у одного грека можно жену увезти, то и у всех других можно и даже нужно. Вот чего добьются!

Одиссей, который пару дней назад сам пытался откосить, слушал эти речи всё с большим раздражением. Разглагольствования Агамемнона его злили, нарастала ненависть к Паламеду, который как раз оставался спокоен и всё время стоял на носу корабля, глядя вперёд. Как назло, ветра почти не было, и корабль двигался только благодаря гребцам, а они оказались не очень работящие.

Медленное озверение постепенно охватывало путешественников, и они бы, пожалуй, передрались, если бы случайно им не встретился иностранный торговый корабль. Тут они и выпустили накопившуюся злость. Торговцы, правда, оказались не троянцами, а финикийцами, но Агамемнона это только ещё больше разозлило:

— Тут вся страна в едином порыве готовится в бою отстоять свою честь и отдать все силы на защиту отечества, а эти сволочи только и думают, как бы мошну себе набить — везут к нам свои шмотки бабские!