Воля Божия и человеческая

  К осени ушли и искушения те, видно, вслед за жарою охладились, да развеялись по ветру: двинулась привередная родня дальше, ибо недовольная осталась она житьем в батюшкином доме. Сам же батюшка-настоятель, отовсюду искушаемый то лето против Прохора, тоже остыл. Да еще до того, что прощения просил у зятя за нанесенные обиды. А тот, хоть в лоб его бей, не понимал за какие. Ибо обиды-то ему наносили, да в сердце он их не складывал. А от того и не сохранилось ни одной.

– Может вернуться мне домой? Тянется душа к Никишину берегу, – вздохнул он как-то отцу, который привез свату огородных даров полную телегу.

– Зови Ульянку, да Пашутку прихвати. Поедем ноне же, – ответил отец.

  Собрались вскоре – не много нажилось поклажи, да и “нукнули” на лошадку.

– Домой-то душа всегда будет тянуться, – улыбнулся Федор, который и сам всегда тянулся домой, стоило ему хоть за двор выйти и к воротам спиною встать. – Но смотри, чтоб за своим, чужого не поранить: вишь, не болеет в Смирновке Ульянушка. А на берегу низина. Стылая она, после Ильи родники как откроются, так ночи внезапно станутся холодные да сырые. Вот и болеют, кто с бугра смирновновского переселился. Мы-то, местные привыкшие, кто там родился, а пришлые болеют.

  И не успел Прохор ответить, ибо тут подумать стоило, ведь и вправду не приметил он таких тонкостей, как свернули они вспять, с привычной дороги в сторону.

– А своего дома не желает ли душа? – спросил Федор деловито, вытягивая шею и со вниманием глядя по сторонам в незнакомом переулке – не зацепить бы чего телегой.

– Хотел я когда-то, аж прям горела душа, – вспомнил Прошка свои мыканья по самостоятельной жизни. – Да теперь уж успокоилась, и так ей хорошо.

  Федор вздохнул, еще раз вправо вывернул, и открылся короткий тупиковый проезд, в конце которого высился величественный дом. Тот самый, который всем домам дом.

Федор подкатил к его воротам, тыркнул на кобылу и тяжко спрыгнул на землю.

– Слази! – распорядился он и по-хозяйски растворил воротину в половину. – Вы мне в Смирновке нужны, мы на берегу и без вас коров подоим. А вот на рынке у нас никого нет своего, все продаем лихоимцам, да с потерями. А станете жить здесь да вести торговлю от нашей усадьбы. Вот и будет вам с руки, и нам в пользу.

  Вошли в дом. Изразцовая печь, высокие потолки, да кругом резьба. Все дельно, прочно, по-русски широко и просто.

– А как изба эта у тебя? – только и нашелся что спросить аж до бледности удивленный той избою Прохор.

– Дык… Выкупил мал-помалу. Зимою. Народ долги отдавал, а я в дом вкладывал, – ответил Федор, расхаживающий по избе с видом довольного хозяина. – Как только за Крыжниковым поспел, сам не знаю. Долго-то стояла избенка без покупателя. А что? Не неужто не нравится?

– Да как же не нравится, батюшка? Да куда мне… – дрогнувшим голосом начал было Прохор, но Федор ребром поднял ладонь. А когда Федор твердо поднимал ладонь, то спорить с ним было глупо и бесполезно.

  А к вечеру Прохор с Ульяной прогрели печь и зажгли лучину, поужинали, да уложили Пашутку на сундуке, ибо на лежанке по осени спать жарковато.

– Смотри ка чего, Прошенька, – позвала Ульянка Прохора, когда по жаркости топки раскрыла окно. То, что на садовой стороне дома. – Как ты хотел…

Прохор подошел.

  За окном, прогибаясь под тяжелыми гроздьями, высился раскидистый взрослый куст калины, настолько усыпанный ягодой, что даже в синих сумерках казался горою раскаленного докрасна железа.

– Надо же… Господи! – воскликнул Прохор с удивлением и даже ужасом перед Божьим Промыслом. – Вот тебе и Божья воля!

– Да… Бегали мы за ней, бегали, а она все от нас, да от нас, – Ульяна приложила головку к Прошкиному плечу, приобняла за руку и задумалась. – А как умирились мы, так сама нас и догнала.

  Так стояли долго они, глядя на ту калину, на сад, на реку, на закатную полосу света под черным небом, щедро усыпанным звездами. На “все это”.

  Наконец, не сговариваясь, возжегли лампадку, и Прохор зачал привычным гласом любимый свой Покаянный канон:

– Яко по суху пешешествовав Израиль, по бездне стопами, гонителя фараона видя потопляема, Богу победную песнь поим, вопияше…

  И Ульянка распевно отозвалась своим серебрянным голоском, похожим на звон колокольчика, уловляющего эхо в пустом доме, а от того звучавшего по-церковному чисто:

– Помилуй мя, Боже, помилуй мя.

  И так молились они, пока и не вспыхнула на звездном небе другая полоса света, но уже с востока. Ибо вскоре начался новый день, как и всегда оно вилось по кругу, и так виться будет, покуда есть на то воля Божия, и покуда сливается с нею воля человеческая, как и должно быть при взаимном объятии Творца и Его творения, Отца и Его сына. Да будет так.