Воля дороже свободы

Тут и там поднимались дымы: красный петух стал частым гостем в рабочих районах. Особенно досталось урманской слободке – народ, по традиции, отыгрывался на тех, кто отличался от большинства. Пожарные бригады сбивались с ног. По улицам шаталась чернь, пьяная от украденной водки, разодетая в ворованные костюмы. Всюду пахло гарью и бедой.

К Китежу подбиралась пустыня. Пару недель назад – сразу после того, как Кат отбыл на поиски атласа – в городе объявились беженцы из погибших деревень. Они рассказали об увиденном, и их рассказы были страшны. Затем почти каждый день стали появляться новые погорельцы: из Ровени, из Засечного, из Бугров. Язва ширилась и ползла по земле, и было ясно, что на своём пути она не минует Китеж.

Будигост собрал городовых. Научил, что говорить, велел обходить дома, успокаивать население. Но полканам не верили. В книжных лавках пропали разом скупленные географические карты, в бакалейных магазинах не осталось консервов, чая и муки, в кабаках перестали наливать в долг.

По любым расчётам, городу оставалось не больше месяца.

Люди знали это.

И уходили.

– Говорят, Будигост сегодня в ратуше, – сказала Ада.

Кат издал горлом безразличный звук. Он стоял у окна в дорожных штанах и расстёгнутой рубахе, засунув большие пальцы за пояс. Отсюда, из спальни на втором этаже, открывался вид на дорогу, ведущую к парку – тихому, белому, спящему. Было малость душновато, но Кат не хотел открывать окно, чтобы не впускать вместе с воздухом запах гари.

– Не пойдёшь к нему? – спросила Ада.

Кат обернулся. Она сидела на кровати, уже полностью одетая, и расчёсывала волосы. На туалетном столике в пепельнице дымился мундштук с недокуренной папиросой. Часы над дверью деловито покачивали маятником. У стены стояло пианино, его бронзовые педали, отполированные подошвами Ады, тускло сияли, и перламутровые ромбики, которыми была инкрустирована дека, походили на осколки радуги.

«Зачем ей знать? – подумал Кат. –Только хуже будет».

– Не пойду, – сказал он небрежно. – Смысла нет. Ничего определённого пока не нашёл, только деньги потратил. И время.

Ада, глядя исподлобья, сделала ещё несколько взмахов гребнем. Повернулась вправо-влево, изучая себя, держа на лице то специальное выражение, которое многие женщины принимают перед зеркалом. Кат смотрел на неё, не говоря ни слова. Хотел насмотреться впрок – хотя знал, что это невозможно.

Ада бросила зеркало на кровать, ссутулилась и потёрла лоб.

– Есть хочешь? – спросила она.

Кат мотнул головой.

– А что ты хочешь?

Кат помолчал. На Аде было платье с широким вырезом. Ключицы, тонкие под бледной кожей, как из алебастра вылепленные; и впадинки над ними; и ямка ниже горла; и беспокойная жилка на шее; и волосы цвета густого дыма. И всё прочее, нежное, мягкое. Её руки, которые знали столько музыки. Её лодыжки и бёдра, живот, груди – одна с родинкой, другая без. Спина с детскими лопатками. Тонкие бледные губы, чёрные цветки глаз, восточный абрис лица.

Вот что он хотел – унести всё это с собой. Как можно дальше, туда, где землю не разъедает неизлечимая язва, где не от кого хорониться, где можно просто жить, тихо и в покое. И не быть за это ни у кого в долгу.

Но он не мог.

– Мне пора, – сказал Кат. – Время поджимает. Каждая минута на счету.

Ада слезла с кровати, подошла к окну. Встала рядом, оперлась на подоконник, выглянула на улицу.

– Побудь ещё, – сказала она.

Кат застегнул рубашку до горла.

– У тебя припасы остались? – спросил он. – Сил не тратила?

Ада подцепила большим пальцем кулон на шее, демонстрируя Кату ярко светящийся камень.

– Того бугая надолго хватит, – сказала она. – Если ты об этом. И подвал едой забит. Сам, наверное, видел.

– Ладно, – сказал он. – Не ходи только в гостевую спальню.

– Да не пойду я в гостевую спальню, – сказала Ада устало. – Пусть хоть до потолка пылью зарастёт.

– Ты всё время обещаешь, – сказал Кат. – А потом идёшь чистоту наводить.

– Не буду, не буду, – она нетерпеливо притопнула босой ногой. – Проклятый этот дом. Сколько ни убирайся, всё грязное и плесенью воняет.

– Уж какой есть, – произнёс Кат, припомнив, что примерно то же самое сказал Петеру, когда тот впервые увидал особняк. – Другого не будет.

– Увы, – она вздохнула и, потянувшись к столику, взяла из пепельницы мундштук с папиросой. Выпустила колечко дыма, смешно округлив рот. – Слушай, а нельзя… Да нет, глупости.

– Что?

Она задумалась, постукивая пальцем по мундштуку.

– Вот переносят же дома как-то. Подкапывают фундамент, ставят на рельсы, и – фью-ю… Нет, ерунда.

– Дело-то не в доме, – сказал Кат, зная, что говорит очевидное. – Дело-то в месте, где он стоит. Нод…

– Знаю, знаю, – Ада поморщилась. – Уникальная аномалия и всё такое прочее. Глупости, ясно.

– Можно, наверное, дом немного подвинуть, чтобы та спальня тоже над нодом была.

– Да я не из-за спальни… Забудь.

Снег за оконным стеклом падал совершенно беззвучно.

– Я потом спрошу у каких-нибудь строителей, – сказал Кат. – Когда вернусь.