Воля к смыслу

Я сказал, что в данном случае задействовал духовные ресурсы пациентки. Иными словами, я вышел из психологического измерения и вошел в ноологическое, в измерение поиска смысла, озабоченности человека окончательным смыслом. Это был единственно правильный подход к тому случаю, и я хотел знать, какой результат мы бы получили, если бы пригласили поведенческого терапевта, чтобы вынудить пациентку заменить одни условные рефлексы на другие, с новым подкреплением… Я хотел знать, каков был бы итог, если бы ортодоксальный фрейдист ограничил интерпретацию этого случая лежащей в основе динамикой. В итоге мы бы упустили из виду подлинную проблему и усилили эскапизм пациентки.

Несомненный факт: учебный анализ в традиционной форме не снабжает психоаналитика средствами для помощи таким пациентам, как фрау Котек. «Те, кто должен был помогать больным людям, – пишет профессор Трэвелби{139}, – либо не в состоянии это сделать, либо не знают как. А что может сильнее деморализовать больного человека, чем мысль о бессмысленности своей болезни и своего страдания? Трагедия не в том, что работникам здравоохранения порой не хватает мудрости для того, чтобы помочь больному. Трагедия в том, что проблемы даже не распознаются теми, чья обязанность – помогать и утешать».

Другая пациентка, с которой я проводил беседу на одной из лекций, выразила озабоченность бренностью жизни. «Рано или поздно все будет кончено, – сказала она, – и ничего не останется». Я попытался подвести ее к осознанию, что сама по себе кратковечность жизни не умаляет ее значимости. В этом я не преуспел и прибег к сократическому диалогу:

– Случалось ли вам общаться с человеком, – спросил я, – чьи качества и достижения внушают вам безусловное уважение?

– Конечно, – ответила она. – Наш семейный врач был уникальным человеком. Как он заботился о своих пациентах, он посвятил им всю свою жизнь…

– Он умер? – уточнила я.

– Да, – ответила она.

– Но его жизнь имела безусловный смысл, не правда ли? – продолжал я.

– Если хоть о ком-то можно сказать, что его жизнь имеет смысл, то о нем, несомненно, – подтвердила моя пациентка.

– И что же, этот смысл пропал в тот момент, когда закончилась жизнь этого доктора? – спросил я.

– Ни в коем случае! – возмутилась она. – Ничто не может отменить сам факт, что его жизнь была полна смысла.

Но я продолжал ее испытывать:

– А если бы ни один пациент не вспомнил, чем обязан этому врачу, ведь люди бывают неблагодарны?

– Все равно смысл останется, – пробормотала она.

– Или забудут о нем, память непрочна.

– Останется.

– Или потому, что наступит день, когда умрет последний его пациент.

– Останется…

Этот аспект логотерапии, который я называю медицинским служением, не следует путать со служением пастырским. О принципиальной разнице между двумя служениями мы подробнее поговорим в следующей главе. Пока достаточно будет задать вопрос, является ли медицинское служение медицинским. Входит ли в обязанности медицинской профессии еще и утешать пациента? Император Иосиф II посвятил огромную Главную больницу Вены, где и поныне располагается основная часть университетских клиник, saluti et solatio aegrorum – здравию и утешению больных.

Лично я считаю, что слова «утешайте, утешайте народ Мой» (Исаия. 40:1) и поныне столь же значимы, как тогда, когда они были написаны, и адресованы в том числе врачам{140}. Хорошие врачи всегда именно так и осознавали свою ответственность. На подсознательном уровне даже психоаналитики пытаются дать пациенту утешение. Вспомните случаи, в которых, как указывал Артур Бертон{141}, страх смерти без лишнего вникания либо убирается вовсе анализом, либо сводится к тревоге по поводу кастрации.

В конечном счете это означает, что ноогенную депрессию ошибочно принимают за психогенную. Столь же частое заблуждение – подмена соматогенной депрессии психогенной. В таких случаях пациенту не предлагается утешение, его чувство вины и склонность к самоосуждению еще более обостряются, ибо он слышит, что сам отвечает за свое несчастье. Иными словами, к соматогенной депрессии добавляется психогенная.

И наоборот, пациент может получить существенное облегчение, если его информируют о соматогенной природе его несчастья. Убедительный материал по этому вопросу приводит в одной из недавних публикаций Шульте, глава кафедры психиатрии Тюбингенского университета.

Техника дерефлексии, отвлекая пациента от борьбы с неврозом или психозом, в результате которой невроз или психоз только усиливался бы, спасает человека от лишних терзаний. Как это делается, можно проиллюстрировать отрывком из записанного на магнитофон интервью с девятнадцатилетней девушкой, страдающей шизофренией{142}. Эта студентка поступила в мое отделение поликлиники с острыми симптомами начинающейся шизофрении, включая слуховые галлюцинации и корругатор-феномен, который я описал в 1935 году{143}. Эти мышечные подергивания, сморщивающие брови, являются типичным признаком начинающейся шизофрении.