Воля к власти. История одной мании величия

471. Люди, которым даны судьбы, те, которые, неся по жизни себя, несут свои судьбы, весь этот род героических носильщиков — о, как хочется им хоть однажды отдохнуть от самих себя! как жаждут они встретить сильное сердце и плечо, чтобы хоть на несколько часов избавиться от того, что их гнетет! И сколь же тщетна их жажда!.. Они ждут; они вглядываются во все, что движется мимо: никто из идущих им навстречу не несет и тысячной доли их страданий и их страстей, никто даже не догадывается, насколько они заждались… И тогда наконец, наконец-то, они усваивают свою первую житейскую мудрость: не ждать больше; а вслед за тем тут же усваивают и вторую: быть радушным, быть скромным, отныне безропотно выносить всякого, выносить всякое, — короче, выносить еще немного больше, чем они и так уже на себе несли…

6. Высший человек как законодатель будущего

472. Законодатель будущего. — После того, как я долго и тщетно пытался связать со словом «философ» определенное понятие, — ибо неизменно находил много противоречивых признаков, — мне, наконец, открылось, что есть два разных вида философов:

это, во-первых, те, которые стремятся свести воедино некую большую совокупность ценностей (логических или моральных),

а, во-вторых, это те, которые сами являются законодателями ценностей.

Первые пытаются освоить мир настоящего или мир прошлого, охватывая и систематизируя все разнообразие событий в языке знаков: этим исследователям обязательно нужно сделать всю совокупность минувших событий обозримой, осмысляемой, схватываемой, сподручной — они служат той задаче человека, чтобы все прошлые вещи применить на пользу его будущего.

Вторые философы — повелевающие. Они говорят: «Должно быть так!» Они сперва определяют «куда» и «зачем», пользу человека и что именно есть эта польза; они распоряжаются подготовительными работами людей науки, и всякое знание есть для них только средство к творчеству. Эти философы второго вида урождаются редко — да и впрямь их удел тяжек, а угрожающая им опасность неимоверна. Как часто они с умыслом сами завязывали себе глаза, лишь бы не видеть ту узенькую полоску пространства, что отделяет их от пропасти и гибели; например, Платон, который уговаривал себя, что «добро», каким он хотел его видеть, есть не добро Платона, а добро само по себе, вечное сокровище, которое просто некий человек по имени Платон случайно нашел на дороге! В гораздо более грубых формах та же самая воля к слепоте царит в умах основателей религий: их «ты должен» ни за что не смеет прозвучать в их ушах как «я хочу», — только по приказу своего божества они отваживаются взяться за свою задачу, только в виде «внушения свыше» их законодательство ценностей становится для них посильной ношей, под которой их совесть не сломится.

Но как только два этих средства утешения, средство Платона и средство Магомета, отпадут, и ни один мыслитель уже не сможет облегчать свою совесть гипотезой некоего «бога» или «вечных ценностей», — вот тут-то с новыми силами и небывалой продуктивностью вступит в свои права и притязания законодатель ценностей новых. Однако некоторые особо избранные, перед которыми забрезжит предчувствие небывалых обязательств и едва оно перед ними забрезжит, тут же начнут пробовать почву, нельзя ли каким-нибудь этаким вольтом от этих обязательств как от самой страшной опасности «вовремя» увильнуть: например, внушая себе, что задача эта уже решена, или что она вовсе неразрешима, или что у них для таких нош плечи слабы, или что они и так уже перегружены другими, более близкими задачами, или даже что эта новая дальняя задача на самом деле просто искушение и соблазн, отвлечение от всех прежних задач, то есть болезнь, в некотором роде безумие. Иному и впрямь, быть может, удастся уклониться: через всю историю тянутся следы таких уклонений и их нечистой совести. В большинстве случаев, однако, для таких людей рока все же наступал тот избавительный час, тот осенний час зрелости, когда им нужно было сделать то, чего они даже не «хотели» делать, — и дело, которого они прежде боялись больше всего на свете, легко, невольно и как бы само падало им в руки, словно с дерева, как данность вне всякого произвола, почти как подарок.

473. Человеческий горизонт. — Можно воспринимать философов как людей, которые неимоверным напряжением сил испытывают, насколько может человек возвыситься, — в особенности это Платон: насколько ему хватит сил? Но они делают это как индивидуумы; быть может, инстинкт тех кесарей, основателей государств и т. д. был сильнее, кто помышлял о том, как далеко можно человека продвинуть силой — в деле его развития, при «благоприятных обстоятельствах». Однако они не вполне ясно понимали, что такое благоприятные обстоятельства. Большой вопрос: где по сию пору растение «человек» произрастало наироскошнейшим образом? Для этого необходимы сравнительные исторические исследования.

474. Любой факт, любое произведение для всякой эпохи и всякого нового вида человека отмечено новой красноречивостью. История всегда изрекает только новые истины.