Воля павших

Дед всю жизнь прослужил в спецслужбах. Причём начинал ещё тогда, когда ФСБ было не ФСБ и даже не КГБ, а НКВД. Был дед в больших чинах и, выйдя в отставку — довольно рано, как это всегда бывает у военных — поселился в своём доме на Эльдорадо, в практически безлюдном месте. Раньше это была его же дача, но дед превратил её в постоянное место жительства, а в город почти не приезжал.

И вот теперь он умер.

Не скажу, чтобы я был расстроен или хотя бы огорчён. Все умирают, а дед был практически чужим человеком. Просто, когда я вспомнил, кем он был, во мне впервые шевельнулась положительная эмоция, связанная с переездом. Интересно же посмотреть дом, в котором безвыездно жил секретный агент! Чёрт его знает — может, там осталась масса любопытных вещей…

Додумать эту мысль я уже не успел.

Вадим, наверное, прошёл дворами, потому что перед окном «Петербургера» он не появлялся, а сразу возник в дверях кафе, крутя головой в поисках меня — одетый в свои обычные штаны от «ночки», кроссовки, чёрную тишотку с портретом Милошевича и надписью по-русски: «Янки, гоу хоум!» на груди. Я поднял руку, и мой друг, улыбнувшись, махнул в ответ, уже лавируя между столиками.

— Ну хайль. — он пожал протянутую мою ладонь и оперся локтями о стол, глядя на меня своими странноватыми, серыми с золотыми искрами глазами, от которых девчонки обмирали и начинали складываться в штабеля у его ног раньше, чем Вадим открывал рот.

Я молча пожал крепкую ладонь. По телику, установленному над стойкой, «знаток русской кухни известный повар Владимир Соколов» рекламировал майонез «Кальве», и я в который раз подумал, что Соколов дурак — в традиционной русской кухне отродясь не было майонеза… Дурацкая мысль означала, что я боюсь разговора с Вадимом, поэтому я отвёл взгляд от экрана и решительно сказал:

— Влад, я уезжаю…

… Мы дружили столько, сколько были знакомы — последние пять лет. Почти пять. Взрослые посмеются над этой цифрой. Но для нас это треть жизни. Лучшая треть — самая интересная, самая весёлая… Вадим не перебил меня ни разу. А я ни разу не отвёл взгляд. Очень хотел этого и не отвёл.

Когда говорить стало нечего и я умолк, Вадим опустил глаза. Он, оказывается, уже давно крутил в пальцах мой пустой бокал из-под колы — прокатывал снова и снова по его краю оставшуюся на дне капельку. Сейчас эта капелька выскочила на пластик стола, и Вадим, бесшумно поставив на нё стакан, поднял голову:

— Значит, в лагерь не поедешь? — обычным своим голосом спросил он.

Как будто ничего не произошло.

— Отец сказал — мотоцикл купит, — вместо ответа пробормотал я. — Тут всей езды — на четверть часа… Долго приехать, что ли?

Вадим кивнул. И он, и я понимали — долго. Мы учимся в разных школах. Просто ради встреч с ним не наездишься. Значит, мы сможем видеться только на «Динамо». И уже не забежишь друг к другу после уроков, не отправишься вместе на лодочную станцию, или в парк, или в кино с девчонками из его дома… Понимаете, нельзя дружить по-настоящему на таком расстоянии. Даже если очень хочется. Да и в лагерь я в самом деле не смогу — с переездом будет куча хлопот, отец не справится, даже если возьмёт парней из фирмы, а их и нельзя надолго снимать с работы…

— Ты тоже будешь ко мне приезжать, — сказал я. — Родаки не будут против.

Это тоже была правда — Вадим нравился и матери, и отцу. Он это тоже знал и кивнул:

— Ага, буду… Помнишь, как в прошлом году мы с тобой маньяка поймали?

Я невольно заулыбался — эту историю я помнил хорошо, даже слишком, потому что выслеженный от вечернего безделья Вадимом маньяк, которого мы заперли в котельной, оказался новым сантехником. Он не обиделся и даже с тех пор всегда здоровался с нами при встрече… Я кивнул, совсем уже было хотел сказать, что помню, но Вадим вдруг оттолкнулся от столика и негромко сказал:

— Ну давай. Счастливо, — повернулся и пошёл к выходу. Не оборачиваясь пошёл, а я глядел ему в спину, и мне было страшно обидно, словно Вадим ни за что меня оскорбил — и страшно стыдно, как будто это я был виноват в том, что мы вот так разъезжаемся. А около входа он повернулся и сказал: — Не ходи за мной.

И быстро вышел.

* * *

Миру вокруг нас плевать, есть мы, или нас нет.

Я подумал так, стоя около садовой ограды. Она была из посеревших слег, надёжно притянутых проволокой ко вкопанным в землю столбикам-опорам. Пара столбиков — совсем свежие, недавно сменённые. Дед сменил. Может быть, в тот самый день.

Непроизвольно вздохнув, я оглянулся. День был пасмурным, но тёплым, сад зеленел, над какими-то цветами жужжали пчёлы, в траве копошилась разная насекомая мелочь. Из-под густых кустов крыжовника пахло сырой землёй. На тропинке, уводившей вниз по откосу в полусумрак речного берега, сидел и умывался здоровенный рыжий котище.

Этот сад посадил и вырастил дед. И работал в нём каждый день. В нём и умер, в нём его и нашёл почтальон. Ну и что?

Ничего вокруг не изменилось. И, может быть, так же сидел и умывался, глядя на мёртвого хозяина, этот кот.

— Пошшёл! — заорал я, и кот электрической искрой порскнул в кусты. Я сплюнул и зашагал к дому.