Воля павших

В кругу, на небольшой утоптанной площадке, предназначенной очевидно специально для этих случаев, совершенно молча и ужасающе остервенело дрались два горских пса. Вставали на дыбы, вцеплялись зубами так, что кровь брызгала на землю, повисали на враге, стараясь завалить под себя и всадить клычищи в горло. Мотали друг друга, вскакивали, отлетали, набрасывались, били грудью. И всё это — молча, только с каким-то утробным, жутким хрипом.

Смотреть на это было неприятно. Не страшно, а именно неприятно. Олег отвернулся и начал проталкиваться наружу. За его спиной толпа ещё раз взревела — и слитный гомон распался на отдельные голоса: то радостные, довольные, то досадливые, сердитые.

— Скрючился Урван, — весело сказал Йерикка, догоняя Олега. — О, книжки купил?.. Зря Ладен его расхваливал. Пияк у Властислава в сто раз лучше. Поздравь, Вольг, я тут подзаработал немного. Главное — знать, на кого ставить!.. — и уже тоном ниже: — Ты чего такой?

— Ничего, — Олег посмотрел за его спину. Кто-то обтирал бока замершего на широко расставленных ногах пса-победителя. Молодой парень, стоя на колене, растерянно ворочал запрокинутую голову второго бойца, неподвижно лежавшего в пыли. Шерсть на обоих слиплась сосульками. — Неужели тебе нравится на это смотреть?! — вырвалось у Олега.

Глаза Йерикки вдруг стали жёсткими, как камешки-гальки в холодном ручье.

— Нравится, — отрезал он. Но потом заговорил иначе, мягче: — Я знаю, Вольг, что ты сейчас подумал. О дикарях и дикарских забавах. Вот данваны, например, собачьи бои запретили. Как, кстати, и охоту, и многое другое. Именно как дикарские забавы. Больше того — даже на содержание домашних животных масса ограничений. Таких, чтобы не причинять им при содержании страданий. Я вот очень хорошо помню, как мне было девять лет, и я видел сходку активистов организации «Защита творений Господа». Много народу, с плакатами, организованные — пикетировали городской совет, требовали запретить продажу мяса в торговой сети, по-тому что убивать животных негуманно, — Йерикка вдруг задрожал и, отведя глаза в сторону, продолжил: — А на соседней улице… за углом… мои ровесницы торговали собой… продавали себя хангарским наёмникам из гарнизона и нашим извращенцам, которых вырастили данваны… И никому, ни одному гаду с плакатом, не было до этого дела. Коровки на бойнях для них были важнее, чем детские трупы, которые каждое утро вылавливали в реке — кто потребовал за ночь слишком много, или нарвался не только на насильника, но и на убийцу. А женщины с окраин продавали старших детей в больницы — на кровь, на органы, для опытов — чтобы кормить младших. Или вообще не могли иметь детей из-за того, что их сте-рилизовали во время облав — «в целях борьбы с перенаселением», тоже из гуманизма… Я был маленький и из обеспеченной семьи, Вольг. Но я всё это знал. Я играл с мальчишками, чьих старших братьев украли прямо со двора и замучили… или тоже стерилизовали — прямо в школе, у школьного врача, под местным наркозом, в приказном порядке. И с девчонками, которые днём играли в самодельные куклы, а вечером шли продавать себя, чтобы на следующее утро хоть что-то поесть — с ними я играл тоже. И знал, чем они живут и что это за жизнь. А потом шёл домой и смотрел передачи, где рекой лилась ненастоящая человеческая кровь. И передачи эти перемежались спорами, как сделать наше общество ещё гуманней, чем оно есть. Что для этого ещё нужно запретить и разрешить славянам…

Йерикка снова посмотрел в глаза Олегу.

— Всё, чем жили наши предки, было неправильно и не так, — продолжал он. — А всё, что осуждал закон Рода, становилось нормой, «естественным проявлением раскованных чувств»… Как ты думаешь, где совершается большем убийств на душу населения — в наших горах, где нет ни общей власти, ни общего правительства — или в городах на юге?

— В городах, — без промедления сказал Олег.

— Верно, — удовлетворённо кивнул Йерикка. Лицо у него вдруг стало таким, словно Олег подарил ему торт. — Верно. Потому что наши жизнь и смерть весомы, реальны и ощутимы! Они не подделка под жизнь и смерть. Помнишь, как ты зарубил человека мечом?

— Да, — Олег вздрогнул. Йерикка поднял палец: