Воля судьбы

– Вот видите ли, – начал Торичиоли, – когда я сегодня утром пришел в канцелярию, – это слово он произнес с видимым пренебрежением, как человек привычный, – то мне сказали, что курьер приехал, но имя его Артемий Проскуровский.

– Ну, что ж из этого?

– А то, что это – тот самый Артемий Проскуровский, который был воспитанником князя и из-за которого произошла тогда вся история.

Старый Эйзенбах опустил голову.

– Вот оно что! – протянул он. – Ну, и что ж, он не хотел приехать ко мне?

– Нет, я отправился к нему. Мы ведь потом еще встречались с ним в Кенигсберге. Но я отправился, собственно, для вас, потому что думал, что вам едва ли будет приятно видеть его.

– Ну, – подбодрил барон.

– Ну, и он мне был очень благодарен. Ему уже приказали поехать к вам, и он не знал, как это сделать… Он мне все рассказал.

У двери в это время послышалось шуршание женского платья, и старуха баронесса, не выдержав, просунула в комнату голову. Она не знала, можно ли ей войти.

– Войди, Луиза, войди! – тихо разрешил ей муж. – Вот Иосиф Александрович привез известие…

Он, видимо, хотел подбодрить и себя, и жену и как-то косо улыбнулся. От этой улыбки его лицо стало еще грустнее.

Баронесса вошла и, даже не поздоровавшись с итальянцем, чтобы не задерживать его рассказа, чуть слышно опустилась на стул у самой двери. Она так и впилась своими красными от слез глазами в Торичиоли. Последний стал передавать то, что рассказал ему Артемий.

Странно, при их сближении в Кенигсберге – правда, коротком – они никогда не говорили о Карле. Артемий словно избегал этого. Но теперь он подробно рассказал все, что знал, нарочно выставляя в самом лучшем свете храбрость Карла и поведение его под пулями.

Торичиоли, передавая рассказ, разумеется, в свою очередь, не жалел красок.

– Скажите! – не утерпел барон. – Он был сержантом в его роте?.. Как это странно, как это странно! И он уже офицер теперь?

– О, да, он – тоже очень храбрый молодой человек и вполне заслужил свой чин! – сказал Торичиоли, как бы заступаясь за Артемия.

«А все не храбрей нашего Карла!» – подумали старики Эйэенбахи.

– Герой, герой!.. – шепотом повторял барон про сына, слушая Торичиоли.

Но когда тот дошел до того момента, когда Артемий увидел, как упал Карл, и бросился к нему, крепившийся до сих пор Эйзенбах не выдержал и, закрыв лицо руками, заплакал, как ребенок.

Баронесса не плакала. У нее слез не было. Она только осталась все в той же случайной и неловкой позе на стуле, как села, и, казалось, забыла теперь все… Забыла, что люди могут плакать, могут выразить, облегчить свое горе; только мускулы ее лица судорожно тряслись, и изредка вздрагивали ее худые, тонкие руки.

Торичиоли казался тоже расчувствованным и тронутым.

Но у него волнения хватило именно на столько времени, пока он сидел у Эйзенбахов. Долго оставаться у них ему было некогда. Он окончил свой рассказ, сказав несколько слов утешения, и затем, вдруг приняв из грустного деловой вид, поднял брови и начал прощаться. Каждый час у него был теперь рассчитан, и он, сделав, как он думал, для Эйзенбахов «все, что мог», поспешил дальше. Было без четверти два, а ровно в два он уже должен был увидеться с одним из своих земляков, пьемонтцем Одаром, бывшим прежде личным секретарем новой императрицы и теперь управлявшим небольшою принадлежавшею ей мызой вблизи Петербурга. Торичиоли всюду умел пробраться.

III. Русские люди

– Да, так вот какие дела! – сказал Орлов кенигсбергскому приятелю Артемию, сидя с ним в своей довольно скромной холостяцкой квартире.

Был уже пятый час ночи, но ни тому, ни другому не хотелось спать.

Артемий, как приехал в Петербург, первым долгом отыскал Орлова, что, впрочем, было сделать нетрудно. Орлов пользовался большою популярностью среди военных, и почти всякий из них знал дом у Полицейского моста, где жил Григорий Григорьевич.

За год своей военной жизни Артемий изменился немного. Он только окреп, возмужал и развился. В его глазах появилось теперь что-то особенное: они глядели сосредоточенней, задумчивей, точно он в душе знал уже нечто такое, что ставило его выше остальных людей.

Григорий Орлов был для него человеком своим, близким, знавшим то же, что знал он сам, и духовно развитым, может быть, даже больше его самого, благодаря своей щедро одаренной судьбою природе.

Утром Артемий не застал Орлова. Ему сказали, что Григорий Григорьевич вернется домой лишь к вечеру. Артемий приехал к нему вечером и засиделся до позднего часа.

– Так ты говоришь, что там у вас недовольны переменой? – продолжал спрашивать Орлов.

Артемий взмахнул руками.

– Да как же быть довольным? Ты представь себе пять лет лишений, труда, войны и страшных усилий – и вдруг, после всего этого вчерашний наш враг, который был уже почти в наших руках, разбит, уничтожен, становится с нами запанибрата, нашим союзником; мы, победители, словно побежденные, отдаем ему все завоеванные области, отдаем Пруссию и сами являемся чуть ли не на посылках у него…