Воля вольная

Живет человек, живет, обрастает коростой мелких вопросов, не чует ни хрена. Идет по жизни. Довольный, даже и гордый собой! И вдруг — хлоп! Испытания, одно за другим! Будто солнце всходит неурочно среди кромешной ночи… и высвечивает немощного, да жалкого. Где та гордость? Где то счастье наше потешное?

Тихий только теперь понял, что Трофимыч помер. Старикан, прошедший всю войну снайпером. Шесть ранений. Тихий всегда, когда по телевизору упоминались бойцы-сибиряки, представлял себе Трофимыча. Высокого, поджарого, гнутого-перегнутого своим веком, но спокойного, с мохнатым из-под бровей взглядом и широкими корявыми ладонями, будто созданными для непростой таежной воли. За такого сибиряка было не обидно. И вот он шел по улице с карабином! Суки мы гребаные! — Бессильно взрычал Тихий. За чехол и две баклажки икры!

Что же делать нам, Александр Михалыч? Что делать? Ни при чем уже не получится быть! Помер дед… да и не в нем дело. Он осмотрел свой стол все с теми же бумажками. Можно взять ручку и написать заявление. Он проговорил это про себя, и сердце сжалось жалостью и злостью — столько лет оттрубить. Гнидюк привиделся, ничего здесь не знающий, не уважающий… Нельзя было писать заявление.

Тихий склонил голову набок, будто прислушиваясь к крышке стола. Курить хотелось. Целый день. И вчера тоже.

— Оля!

Ольга заглянула.

— У тебя там есть… — Он хмуро мотнул головой.

Ольга погремела в холодильнике и вскоре вернулась с бутылкой водки, холодцом и персональным Михалычевым стаканом на подносе. Посмотрела на него зареванным лицом и спросила, смелея:

— Можно мне тоже?

— Давай!

Достала из кармана рюмку.

— Царствие небесное…

Выпили, Ольга не заедала, а только подышала и шмыгнула носом:

— Александр Михалыч, может, отправите кого-нибудь за ним? — умоляюще посмотрела. — У него и еды-то нет.

— Ты откуда знаешь?

— Да он же при мне собирался. Даже холодильник не открыл! Может, зверя добудут? Или сейчас трудно, зима ведь? А, Александр Михалыч? Замерзнут они… Васька же как дитя малое… ну что же, вы не знаете? — Она опять скукожила в судороге губы, встала и, едва не уронив стул, вышла.

Тихий выпил еще и решил поехать к Трофимычевой старухе. Может, помочь чем. Понимал, что непросто будет, подумают, оправдываться пришел. Налил еще полстакана, подержал в руках, чувствуя, что где-то уже на перегибе и лучше бы не пить. Но выпил, доел холодец и пошел на улицу.

13

Ночная тайга стояла тихая, безжизненная и светлая-светлая. Казалось, видны облака на небе. Мороз отпускал, сверху то сыпало мелко, и это чувствовалось на лице и руках, то прекращало и тогда становилось еще яснее. В прогоревшем костре чуть только угольков теплилось, Степан откинулся на стенку своего балагана, сигареты достал, в костер не стал подкладывать, отчего-то хорошо ему было, не то, чтобы хорошо, не в его ситуации могло быть хорошо, но он час уже, или больше не мог оторвать взгляда от прозрачной в лунном сиянии тайги на другой стороне ручья, от необыкновенно светлого ночного неба с четкими силуэтами деревьев на нем. И казалось Степану, что никогда не видывал он такой ночи. Потер колючий подбородок, чая остывшего глотнул из кружки. Закурил.

Он сварганил это логово в середке крепких стлаников на случай, если его начнут как следует искать. Вход в заросли был с берега ручья, прямо из воды и незаметный. Дальше надо было неудобно и крутовато лезть метров двадцать по вековечным кедровым сплетениям. Тут, на глубокой естественной терраске — почти в рост можно было стоять под зарослями — у Степана всегда был тайный лабазок для ценных шмоток. Теперь он как следует выпилил по низу мешавший стланик, оставляя крышу над головой. Лежанку и даже стенку сзади и сбоку из лапника соорудил. С вертолета его не увидеть было.

Сегодня вечером, вернувшись с капканов, километров тридцать обежал — семь соболей принес, решил попробовать ночевать здесь. Стланик уже начал ложиться[14] от морозов, и надо было посмотреть, как оно будет. Натянул кусок брезента над головой, костер запалил, соболиные шкурки на пялки натянул и повесил в тепло под брезент. И это жилище, и соболя с привычным кровяным запахом шкурок давали странное хорошее ощущение, что все идет более-менее как обычно и что никто не может спихнуть его с давно устоявшейся жизненной колеи. О Дедке, отцовом отце опять вспомнил и нахмурился. Каждый год он обязательно ходил на озеро, а теперь вот думал. Карам вздыхал и совал нос глубже в собственный клубок.

Луна встала над лесом, мясистые стланиковые ветви бросили тени на его полянку, даже внутрь кедрового лапника сочилась морозная белизна лунного света.

Утром завернуло ближе к двадцати. Он подмерз перед рассветом, развел костер и повесил котелок. День наступал ясный, небо наверху чистое, но у него в стланике все еще было сумрачно. Ворон неторопливо пролетел, горкая гулко и далеко над тайгой. Деревья пощелкивали от мороза. Стыла природа. Степан курил, грея руки у разгорающегося огня, Карам тоже уселся, пытаясь понять, возьмут его сегодня, нет ли? Белое круглое пятнышко медалью красовалась на черной груди.