Волк

— Гена, зачем вы ломаете передо мной комедию, — чуть не плачет режиссер и после некоторого молчания уже более спокойно просит: — Постарайтесь ее полюбить. Тамара — легкий человек, а Света!..

— Я вас понимаю, — уже серьезно отвечаю я. — Разве я не стараюсь?

— Думаю, что нет. Во всяком случае, пока. Я же вам говорю: вид у Светы безмятежный, но вся она — сплошной обнаженный нерв. Она чувствует, в каких вы отношениях с Тамарой, а вернее всего — знает. Неврастеничкой она не станет, если вы этого опасаетесь, — тяжело вздыхает Тонников.

— А я и не опасаюсь. Во всяком случае, не этого. Светлана прелесть, и на самом деле я ее люблю! — восторженно кричу я и убегаю.

Вернувшись домой после трехмесячного отсутствия, я обстоятельно рассказываю отцу, матери и братьям о поездке. Естественно, я не затрагиваю некоторые стороны отношений с Тамарой. Тем более что ее и мои родители успели подружиться.

Наше семейство в первую же субботу после моего возвращения с гастролей, вооруженное лопатами, ломом и топорами, в телогрейках, изрядно поношенных штанах и резиновых сапогах является на свой садовый участок, чтобы провести завершающие работы перед началом строительства дома. Несмотря на ноябрь, солнце разбрызгивает над нами свои оранжевые искры. Мы должны выкорчевать последний, но самый здоровый пень и выкопать траншею под фундамент дома.

Мы обкапываем пень со всех сторон, обрубаем, кажется, все корни, но он все равно не поддается. Мы подсовываем под него бревно, почти такой же толщины, что и сам пень. Делаем упор и беремся почти за самый конец этого рычага. Отец кричит:

— Десятым сталинским ударом! — Он входит в раж, его зубы скаргатят.

Батин азарт передается мне и моим братьям. И даже мать цепляется за бревно. Наш запал всамделишный. Всамделишен он своим сумасшествием. Мы сдвигаем пень и заваливаем его набок. Наши топоры с остервенением рубят остатки зарывшихся глубоко в землю корней.

— Десятым сталинским ударом! — воплю я, разрубая последнюю связующую с землей жилу когда-то живого дерева.

К концу второго дня наша работа завершается. Дальше рабочие начнут ставить фундамент, а зимой рядом с ним будет рубиться сруб дома. По весне его соберут уже на устоявшемся фундаменте.

Наступил понедельник, и я выхожу на работу. В обеденный перерыв бегу к Свете. Я хочу с ней обсудить появившиеся у меня проблемы с учебой. Я не был в школе почти три месяца и изрядно отстал. Но Света уклоняется от разговора со мной.

— Я должна отойти, — говорит она, — меня вызывает начальство. И вообще, думаю, нам не стоит возобновлять наши отношения.

— Но это невозможно, — волнуюсь я.

— Я всегда знала, что в один прекрасный день это случится, — прерывает меня Света. — Тамара больше подходит тебе, чем я. Вам нужно быть вместе.

— Чепуха! — кричу я, но Света запирает кладовую и уходит.

Неизвестно почему, я иду через раздевалку и душевую в самый конец цеха, по металлической лестнице спускаюсь вниз и вижу обедающих Игоря Николаевича, Мирона, Славу и Федора. Здесь ничего не изменилось. На верстаке, на широком вафельном полотенце, буханка черного хлеба, десяток сарделек, пара луковиц и крупно порезанная селедка. Хотя, нет, изменилось. Водки нет. Парит чайник.

Самое удивительное, что моему приходу радуется не только Игорь Николаевич, но и парни. Они так радушно меня встречают, что кажется, будто никогда никаких ссор, драк между нами не было. Я им рассказываю о гастролях студии и о работе на садовом участке, о щенке овчарки, которого мы недавно купили и назвали Акбаром. Федор спрашивает:

— Слушай, а не хочет ли ваша семья завести кошку, у одного моего знакомого как раз прелестные котята.

Но ему тут же возражает Мирон:

— К кошке очень привязываешься, а она или сбежит, или ее задавят.

Игорь Николаевич и ребята делят со мной свой обед. Мы едим сардельки, селедку, пьем крепко заваренный чай и обсуждаем различия между собакой и кошкой, говорим о международном положении и о саженцах яблонь, о правильной посадке клубники.

Потом я возвращаюсь на свое рабочее место, механически зажимаю деталь в тиски, обрабатываю ее напильником и размышляю: «Поскольку невозможно представить себе, что со Светой или Тамарой мне придется расстаться, то и думать об этом нечего. Вопрос я должен свести к тому, как все устроить, как обставить. А вовсе не к тому, можно ли и нужно ли что-то устраивать. К счастью, скрывать мне уже нечего». У меня появляется уверенность, что все очень просто, что я выбираю единственно верный путь, и меня начинает переполнять сумасшедшая радость.

Однако когда я возвращаюсь с работы домой, то застаю батю беседующим с Александром Александровичем и Виктором Ивановичем, отцами Светы и Тамары.

— Гена, — говорит отец Тамары, — мы не хотим читать тебе мораль или судить. Ситуацию мы понимаем. Мы хотим знать, что ты собираешься дальше предпринимать.

— Ты должен твердо, по-мужски решить, — продолжает дальше Александр Александрович, — с кем ты останешься. Идиотизм, конечно.