Волк: Ложные воспоминания

На востоке понемногу светлеет, я вышел из машины и потянулся, жалея, что выбросил бутылку. Все равно как закопал в то утро сигареты. Желание сбросить старую кожу и за считаные часы нарастить новую. Измучен изменчивостью. Хотелось чего-то более окончательного, но вряд ли оно существует где-нибудь еще, помимо смерти. Я шагал от коттеджа к ферме, чтобы забрать мешок с продуктами, которые фермерская жена купила для нас в Эштоне, а обратно решил срезать путь и пройти по лесу. Было очень жарко: добравшись до своей любимой поляны, я сорвал стручок молочая, сел на землю и разломил его; серовато-зеленое молочко, немного клейкое, внутри мягкий пух и гнездышки темно-коричневых семян. Тут ветер подул с другой стороны, запахло чем-то неприятным, я прошел через всю поляну к горе меха: олень, уже без глаз, в глазницах мухи, морда, седая от старости, в животе рваная дыра, наверное, поработала лиса, и в этой дыре неправдоподобно густая гора белых червяков, пожирающих мясо. Я вспомнил, что в мешке с продуктами была припасена для отца банка фонарного масла. Встав на колени, разрезал дерн, оттащил в сторону сухую траву, потом, отыскав между гамбургером и молоком банку, разбрызгал масло по червякам и по мухам, их породившим, сунул в эту кашу спичку и резко отпрянул. Жуткая вонь горящего мяса держалась недолго. Я подошел к трупу — живые червяки прокладывали себе путь сквозь спекшуюся массу мертвых. Дома я сказал матери, что эта женщина, наверное, забыла фонарное масло. Странно вспоминать о чем-то впервые — не столько отвращение к червякам, сколько желание посмотреть, как они горят.

Я закурил сигарету и сильно закашлялся, так что в горле пересохло и запершило. Воздух чуть-чуть светился размытым перламутровым светом. У меня за спиной дорогу перешла кошка. Стелется туман, переползая через дорогу, огибая меня пониже пояса, из болота, мимо машины, по траве, вокруг дома, одно волоконце втягивается в дверь. Я прикурил новую сигарету и подумал: для чего я стою на рассвете перед пустым домом — неужели жду, что сейчас в дверях появится отец в оставшихся от колледжа кавалерийских бриджах и позовет меня выпить кофе? Он не узнает во мне своего сына, ведь он, разумеется, еще не женат, а я старше его на десять лет. Отец моего отца скоро тоже встанет, чтобы развезти деревенскую почту, — он занялся этим после того, как закончилась работа в лесу. Он скажет моему отцу, чтобы тот снимал эти свои дурацкие бриджи и шел обрабатывать кукурузу на передних сорока. Я пройду вслед за отцом до сарая, где он полчаса будет запрягать лошадей. Потом мы будем разговаривать, и, прислонясь к забору, он скажет, что с радостью вернулся бы в колледж, а то на ферме очень скучно. Я соглашусь — работа тяжелая, а деньги маленькие. Потом он прицепит культиватор, уйдет прочь вместе с лошадьми, а я скажу: приятно было поговорить — и уйду к машине.

Кто-то проехал по дороге и просигналил мне. Я помахал рукой. Еще одна ранняя птичка. Я сел в машину и поехал в Рид-сити.

Весной 1960-го я опять уехал в Нью-Йорк из желания уехать куда угодно — три февраля подряд я доходил до полного безумия и научился это предвидеть. Дома я нашел для любви двух девушек, и в моих мыслях воцарилось идеальное равновесие — каждая словно отрицала существование в этом мире другой. В сладко-противоречивом сиропе моих мозгов твердо обосновалось двуличие, так что я выбрал альтернативный вариант, то есть бросил обеих. Я прошел пешком от вокзала Пени до Восточной Одиннадцатой стрит и попросился на ночлег к старому приятелю — умнице-гомосексуалисту, преподававшему дизайн в Купер-Юнион. Раньше мы много спорили и ругались из-за его сексуальных пристрастий — он был жутко красив, и я думал, что мне бы такую внешность, все самые роскошные женщины были бы моими. Чисто физиологически у мужчин на одно отверстие меньше, а значит, и на одну возможность. Но он утверждал, что осознал свою гомосексуальность в тринадцать лег — именно в этом нежном возрасте, когда большинство молодых людей дрочат на «мисс Апрель», у него начались «романы».