Волк среди волков

Однако Петра знала обо всем этом много больше, чем он полагал. Слишком часто видела она его лицо ночью, когда он, еще не остывший, приходил домой. И его опустошенное лицо, когда он спал. И злое, подвижное лицо, когда ему снилась игра. Неужели он так-таки не знает, что ему чуть не каждую ночь снится игра, ему, уверяющему себя и ее, что он совсем не игрок?.. И далекое, худое лицо, когда он, не расслышав, что она говорит, спрашивал безотчетно "Да?" и все-таки не слышал; лицо, на котором мучительное видение отражалось с такой четкостью, что казалось, его можно было снять с лица, как нечто материально существующее. И лицо, каким оно бывало, когда, причесываясь перед зеркалом, он вдруг заметит, какое у него стало лицо.

Нет, она знала достаточно, ему не к чему было говорить, мучить себя объяснениями и оправданиями.

— Ничего не значит, Вольф, — быстро ответила она. — Деньги для нас никогда не имели значения.

Он только посмотрел на нее, благодарный за то, что она избавляет его от объяснений.

— Конечно, — подхватил он. — Я еще наверстаю. Может быть, сегодня же вечером.

— Только вот что, — сказала она, впервые проявив настойчивость, — мы же сегодня в половине первого должны идти в бюро.

— Давай, — сказал он быстро, — я снесу твое платье к «дяде»… Не может ли бюро зарегистрировать тебя заочно, как тяжелобольную?

— Тебе и за тяжелобольную все равно придется уплатить! — рассмеялась она. — Ты же знаешь, даже умереть нельзя бесплатно.

— Но, может быть, больным можно платить после, — сказал он полушутливо, полузадумчиво. — А если и после не заплатишь, все равно: брак заключен.

С минуту оба молчали. Испорченный, по мере восхождения солнца все более накалявшийся воздух стоял почти осязаемый в комнате, сох на коже. В тишине громче слышался шум штамповальной фабрики, потом вдруг заскрипел плаксивый голос фрау Туман, поспорившей в дверях с соседкой. Дом, переполненный человеческий улей, гудел, кричал, пел, стучал, орал, плакал на все голоса.

— Пойми, ты вовсе не должен на мне жениться, — сказала девушка с внезапной решимостью. И после некоторой паузы: — Ты и так много сделал для меня — как никто на свете.

Растерянный, он смотрел в сторону. Блиставшее на солнце окно горело белым жаром. "Что же, собственно, я сделал для нее? — думал он в смущении. — Научил, как держать нож и вилку… да правильно говорить по-немецки?"

Он повернул голову и посмотрел на Петру. Она хотела сказать что-то еще, но губы ее дергались, как будто она силилась не разрыдаться. В темном взгляде, направленном на него, чувствовалось такое напряжение, что Пагелю хотелось отвести глаза.

Она между тем опять заговорила. Она сказала:

— Если бы я знала, что ты женишься на мне только по обязанности, я бы ни за что не согласилась.

Он медленно в знак отрицания покачал головой.

— Или назло матери, — продолжала она. — Или потому, что ты думаешь меня этим порадовать.

Он опять отрицательно покачал головой.

("А знает ли она, почему все-таки мы хотим пожениться?" — думал он удивленно, растерянно.)

— …Я всегда верила, что и ты этого хочешь, потому что чувствуешь, что мы принадлежим друг другу, — сказала она вдруг. Она выдавила из себя эти слова, и теперь в ее глазах стояли слезы. Она могла говорить свободней, словно самое трудное уже сказано. — Ах, Вольф, дорогой, если это не так, если ты женишься по какой-нибудь другой причине, оставь, прошу тебя, оставь. Этим ты не причинишь мне боли. Меньше причинишь мне боли, добавила она поспешно, — чем если б ты женился на мне, а мы бы остались друг другу чужие.

Она смотрела на него и вдруг заулыбалась, в ее глазах еще стояли слезы.

— Ты же знаешь, меня зовут «Ледиг» — «незамужняя», меня и всегда-то звали «Ледиг», с фамилией ты был согласен, только «Петра» казалось тебе немножко каменным.

— Ах, Петра, Петра, Петер Ледиг! — сказал он с чувством, побежденный в своей одинокой, себялюбивой пустоте ее покорной нежностью. — Что ты такое говоришь? — Он подошел к ней, обвил ее руками, он баюкал ее, как ребенка, и говорил, смеясь: — У нас нет денег заплатить за регистрацию, а ты заговорила о самых сокровенных вещах!

— А разве я не должна о них говорить? — сказала она чуть слышно и спрятала лицо у него на груди. — Неужели не должна я о них говорить, если ты сам о них молчишь — всегда, во все дни, во все часы?!. Я так часто думаю, даже тогда, когда ты прижимаешь меня к груди, как сейчас, и целуешь, как сейчас, что ты где-то далеко от меня… от всего…

— А! Ты уже говоришь об игре, — сказал он и ослабил объятия.