Волк среди волков

Он — живой труп, она — живой труп, но разве не казалось, что они по крайней мере любят себя в своей дочери, в своей внучке? И вот теперь видно, что это за любовь — из боязни впутаться в историю они бегут, не ведая жалости и милосердия, на другой конец Европы, кстати говоря, в ту самую Францию, которая все еще оккупирует Рур, все еще непримиримо отказывается от переговоров с германским правительством.

Таковы они, эти старики, как говорится, удалившиеся на покой; но жене не дает покоя собственная пустота, а мужу — деньги, которым он, впрочем, не умеет найти применения.

И тут юный Пагель, все еще сидящий у телефона, делает нечто весьма странное: он вынимает из своего кошелька кредитку. Он зажигает спичку и сжигает деньги. Вот уж это доподлинно юный Пагель, мальчишка Пагель! Это символический поступок: о небо, не дай мне так возлюбить деньги, чтобы я не мог с ними расстаться!

Мало того, это было для него лишением. Сегодня — суббота; рассчитавшись с рабочими, он вычерпал кассу до дна, это была последняя кредитка, он собирался купить на нее сигареты. А теперь не придется курить до понедельника. Да, много в нем еще мальчишеского, несмотря на все переживания последнего времени. Но как он все же окреп! Он насвистывает, думая о том, что осталось только три-четыре сигареты.

Так, насвистывая, сзывает он несколько женщин, посылает за столяром, еще в субботу вечером он, плохо ли, хорошо ли, приводит в порядок замок, окна застеклены, двери заперты.

— Теперь с Тешовами покончено! А вы, Аманда, перебирайтесь со своими пожитками в комнату Штудмана. Если только вы не опасаетесь…

— Людских толков, господин Пагель? Их не переслушаешь. Пусть себе болтают на здоровье, я так смотрю.

— Правильно. А если бы вы еще захотели взять на себя заботу о моей еде и белье — на этот счет меня последнее время не очень баловали.

— Минна-монашка…

— Минне приходится работать на кухне, а кроме того, она единственная из женщин не боится ротмистра. Ведь и санитару надо иногда выйти на свежий воздух. Она его заменяет.

— Вот это так! — сказала Аманда, очень довольная. — Вот на это она годится! Чтобы она да боялась мужчин, господин Пагель? Она всегда слишком мало боялась мужчин. А что получается, когда слишком мало боишься мужчин, какой шум и писк — вы в любой день можете слышать, проходя мимо сторожки, господин Пагель.

— Ну и язычок у вас, Аманда, — сказал Пагель, невольно рассмеявшись. Больной ротмистр и Минна-монашка — нет, не знаю, хорошо ли мы уживемся здесь с вами.

— Я не мешаю говорить вам, а вы не мешайте мне, — весело ответила Аманда, — все это проще простого. И почему бы нам не ужиться, господин Пагель?

2. СТАРИКУ РАЗРЕШИЛИ ВОЙТИ

Жена Ковалевского, тучная, расплывшаяся женщина, для которой еда была единственным смыслом жизни, сидела за столом и хлебала из миски, когда приказчик, усталый и промокший до нитки, вернулся домой. Заглянув в суповую миску, Ковалевский нахмурился, но промолчал. Отрезал ломоть хлеба, намазал его салом и тоже принялся есть, но к супу не притронулся.

Женщина, жуя, посмотрела на него своими злыми глазками, она тоже хотела что-то сказать, да жадность одолела. Она промолчала из обжорства.

Так, молча, сидели старики за столом, оба ели, он — хлеб, она — куриный бульон.

Лишь утолив первый голод, женщина заговорила.

— Ну и дурень же ты, — напустилась она на своего старика. — Такой вкусный бульон! Кого ты удивишь, если не станешь есть? — Она поискала ложкой в супе и выудила лапку. При виде лапки она пришла в такой восторг, что почти забыла свой гнев. — До чего жирная курица! Да, у Гаазе корма хватает. Она весила больше двух кило, а какое было сало, чудное, сплошное, янтарно-желтое сало, как раз такое, как нужно для супа. — От восхищения она зачмокала.

— Что, Зофи наверху? — несмело спросил старик.

Женщина, чавкая, сказала:

— А где же ей быть? Спят еще. — Она продолжала медленно жевать, хотя была совершенно сыта. Наевшись до отвала, она стала упиваться мечтами о новых пиршествах. — Сегодня ночью нам принесут бок косули. Косулю я люблю, если ее как следует прожарить. А как подморозит, он нам и кабана принесет…

— Не нужен мне кабан, не хочу я кабана! — в отчаянии воскликнул измученный старик. — Мы всегда были честными людьми, а теперь? Воры и с ворами знаемся. Я боюсь смотреть людям в глаза!

— Только не ворчи, — равнодушно сказала жена. — Ты же знаешь, он тебе ничего не спустит. Воры! Не пойман — не вор, а он слишком умен, чтобы попасться. В десять раз умнее тебя! В сто раз!

— Пора уж ему уехать, — пробормотал Ковалевский.

— Да, это на тебя похоже! — в бешенстве крикнула прожорливая женщина. В кои-то веки нашелся человек, который печется о нас, настоящий добытчик, и вот нате вам! Говорю тебе, если ты начнешь скандалить… говорю тебе… — Она размахивала ложкой, она не знала, чем ему пригрозить. Узкими, тонущими в складках жира глазками она шарила по комнате, как бы примериваясь, что схватить.

— Я тут все съем, и ты подохнешь с голоду! — выкрикнула она самую страшную угрозу, какую могла себе представить.