Волк среди волков

Фрау Пагель снова вглядывается в картину на стене. Женщина у окна смотрит мимо нее. Когда глядишь отсюда, кажется, будто за головою женщины темные тени озаряются светом — и будто к затылку женщины тянется губами мужское лицо. Фрау Пагель часто это подмечала, но сейчас ее это злит.

"Проклятая чувственность! — думает она. — Из-за нее молодые люди портят себе жизнь. Все они на этом срываются".

Ей приходит в голову, что теперь, когда они поженились, картина принадлежит наполовину молодой жене. Неужели так?

"Пусть она только явится ко мне! Пусть только явится! Она уже получила раз пощечину, ну так их у меня в запасе не одна…"

С полуулыбкой фрау Пагель поворачивается к стене, и не проходит минуты, как она уже спит.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ПРЕДВЕЧЕРНИЙ ЗНОЙ НАД ГОРОДОМ И ДЕРЕВНЕЙ

1. ИНТЕРВЬЮ В ТЮРЬМЕ

— Послушайте вы меня, — говорил директор, доктор Клоцше, репортеру Кастнеру, который как нарочно сегодня, объезжая прусские дома заключения, прибыл в Мейенбургскую каторжную тюрьму. — Послушайте! Не надо придавать значения тому, что они там в городке о нас болтают. Стоит хоть десятку заключенных немного пошуметь, в этом доме из цемента и железа гул стоит такой, как если бы их ревела тысяча.

— Вы тем не менее вызывали по телефону солдат, — констатировал репортер.

— Неслыханная вещь… — приготовился к отпору директор Клоцше и уже хотел обрушиться на прессу, которая позволяет себе шпионить и даже не брезгует подслушивать его телефонные разговоры. Но он вовремя вспомнил, что у Кастнера лежит в кармане рекомендательное письмо от министра юстиции. К тому же, хотя рейхсканцлером у нас пока что Куно, но он, говорят, сидит непрочно, так что СДПГ, чью прессу представляет Кастнер, лучше не задевать.

— Неслыханная вещь, — повторил он, заметно снизив тон, — как в этой клоаке сплетен простое выполнение правил внутреннего распорядка раздувают в целую историю. Когда в тюрьме вот-вот разразится бунт, я обязан из предосторожности поставить об этом в известность полицию и рейхсвер. Через пять минут я мог бы уже отменить тревогу. Понимаете, господин доктор!..

Но этого человека «доктором» не купишь.

— Вы и сами того мнения, что грозил бунт, — говорит он. — А почему?

Директор отчаянно зол… Но разве это поможет?

— Все вышло из-за хлеба, — сказал он медленно. — Одному арестанту не понравился хлеб, и он поднял крик. А когда крик услышали другие, вместе с ним закричали еще человек двадцать…

— Двадцать? — переспросил репортер. — Не десять?

— Да, извольте, хоть сто, — накинулся на него директор, закипая злобой. — Извольте, милостивый государь, хоть тысяча, хоть вся тюрьма!.. Я тут ничего не могу изменить, хлеб нехорош, но мне-то вы что прикажете делать? Вот уж месяц, как снабжение у нас хромает из-за того, что марка все падает. Я не могу купить полноценной муки, что вы мне прикажете делать?

— Давать приличный хлеб. Закатите скандал в министерстве! Берите в долг за счет Управления юстиции, все равно, по уставу люди должны получать достаточное питание.

— Еще бы! — желчно усмехнулся директор. — Я должен рисковать головой и шкурой, чтобы господа правонарушители получали хороший стол. А за стенами тюрьмы неповинный народ пускай голодает, да?

Но на господина Кастнера ирония и горечь не действуют. Он увидел человека в арестантской одежде, натирающего пол в коридоре; неожиданно приветливым голосом он крикнул:

— Эй, вы, слышите вы там! Будьте любезны, как ваша фамилия?

— Либшнер.

— Послушайте, господин Либшнер, скажите мне честно: какой здесь харч? В особенности хлеб?

Заключенный быстро переводит глаза с директора на чернявого господина в штатском и соображает, что хотят от него услышать. Как знать, может быть, неизвестный явился от прокуратуры, дашь волю языку, так еще нарвешься. Он склонился к осторожности:

— Харч какой? Мне по вкусу.

— Ах, господин Либшнер, — возразил репортер, которому было не впервой говорить с заключенным. — Я от газеты, передо мной вы можете говорить не стесняясь. На вас не наложат взыскания, если вы скажете откровенно. За этим мы проследим. Так что же тут вышло с хлебом нынче утром?

— Прошу меня извинить! — закричал директор, бледный от бешенства. — Это уже прямое подстрекательство…

— Не будьте смешны! — рявкнул Кастнер. — Какое же тут подстрекательство, если я предлагаю человеку говорить правду? Высказывайтесь свободно, без стеснения — я Кастнер, от концерна социал-демократической печати, вы всегда можете мне написать…

Но заключенный уже принял решение.

— Есть такие, что всегда фыркают, — сказал он, преданно глядя в глаза репортеру. — Хлеб как хлеб, я его ем с удовольствием. Те, кто здесь всех громче кричит, те на воле сухую корку грызли да ходили с голой задницей.

— Так, — сказал репортер Кастнер, наморщив лоб и явно недовольный, тогда как директор вздохнул свободней. — Так!.. За что сидите?

— Аферист, — ответил господин Либшнер. — И потом тут будут направляться команды для уборки хлеба; мы будем получать табаку и мяса сколько душе угодно…