Волк среди волков

— Я не понимаю… — пробормотала она и села в машину. Она не откинулась на спинку, нет, она сидела прямая и напряженная, хотя казалось так заманчиво прислониться к подушкам, утонуть в них.

Машина загудела и, мягко покачиваясь, как колыбель, поехала между службами. Из-за отправки арестантов, из-за выступления жандармов весь народ был на ногах, и потому все увидели машину, улыбающегося ротмистра, неподвижно сидевшую фрау фон Праквиц, морщинку, залегшую у нее меж бровей. У фрау Эвы было мучительное чувство, словно из всех окон замка тоже глядят им в спину.

«Не следовало мне садиться в эту проклятую машину! — с огорчением подумала она. — Ахим опять сделал глупость. А теперь родители подумают, что и я к ней причастна».

Больше месяца разлуки, общение со Штудманом оказали свое действие: фрау фон Праквиц тоже изменилась. Прежде при всяком необдуманном поступке мужа она думала: «Как бы мне это скрыть?» Теперь она думала: «Только бы никто не счел, что и я к этому причастна!»

— Нравится тебе машина, Эва? — улыбаясь, спросил ротмистр.

— Не будешь ли ты так любезен объяснить, Ахим, — сказала она запальчиво, — что это означает? Неужели эта машина?..

Ротмистр постучал пальцем шоферу в спину:

— Теперь прямо — да, светлый дом, направо спереди… — Затем к жене: После скажу!.. Это — «хорх», чувствуешь, какой мягкий ход? Она берет только двадцать литров горючего на сто километров, нет на тридцать… я, знаешь, позабыл, да это и не важно…

Машина дала гудок и остановилась перед виллой.

— Надо будет сделать сюда въезд, — сказал погруженный в свои мысли ротмистр.

— Что? — подскочила фрау Эва. — Ведь всего на несколько дней! Ты ведь взял машину на несколько дней.

Из дому выбежала Виолета.

— Ах, папа, папа! Ты приехал? — Она обняла отца, он не успел даже вылезти из автомобиля. — Это ты купил машину? Красота! Как она называется? Какую можно развить скорость? А управлять научился? Мама, пусти меня посидеть…

— Видишь! — с упреком сказал ротмистр жене. — Вот это называется радость! Виолета, будь добра, проводи господина Фингера к Губерту. Пусть временно займет комнату для приезжих в мезонине. Автомобиль может пока здесь постоять. Пожалуйста, Эва.

— Ну, Ахим, — сказала фрау Эва, она была действительно взволнована. Объясни мне теперь, сделай милость, что все это значит…

Она села и сердито посмотрела на мужа.

Чем большую вину чувствовал за собой ротмистр, тем он был любезнее. Он, не выносивший от окружающих раздраженного или хотя бы резкого слова, сейчас был сама кротость, несмотря на дурное настроение жены. Но это-то и внушало фрау Эве опасения.

— Что это значит? — спросил он, улыбаясь. — Кстати, мы еще и не поздоровались как следует, Эва. В конторе с тебя не сводил глаз гувернер.

— Господин фон Штудман! Да, он охотно на меня смотрит и никогда не бывает невежлив. И он не кричит… — В глазах фрау Эвы вспыхнули опасные огоньки.

Ротмистр счел за лучшее в данную минуту не настаивать на нежной встрече воссоединившихся супругов.

— Я тоже не кричу, — сказал он, улыбаясь. — Я уже больше месяца не кричу. И вообще я замечательно отдохнул…

— А почему ты вдруг взял и вернулся?

— Видишь ли, Эва, — сказал ротмистр, — я ведь не знал, что помешаю тебе. Мне пришло в голову, что первого октября как-никак важный день; я подумал, а может быть, я вам здесь понадоблюсь?..

Это звучало очень любезно и очень скромно, но потому-то и не понравилось жене.

— Без предупреждения… — удивилась фрау Эва. — Как это ты вдруг ни с того ни с сего вспомнил про первое октября?

— Ах, знаешь, — сказал он немного раздраженно, — я ведь никогда не был охотником до писем, а потом там вышла маленькая неприятность… Барон фон Берген, помнишь, тот, что подвел Штудмана, ну, так вот, меня он тоже нагрел. Не намного, на несколько марок. Но он с ними сбежал, и советник медицины страшно разволновался…

— И тут ты вспомнил про первое октября, понимаю, — сухо заметила фрау фон Праквиц.

Ротмистр сделал гневный жест.

Она быстро встала, взяла его за лацканы пиджака и слегка встряхнула.

— Ахим, Ахим! — вздохнула она. — Ну чего ты вечно сам себе лжешь! Ведь уже сколько лет я все жду: вот он чему-то научится, вот он изменится — и вечно, вечно все то же самое!

— Как себе лгу? — спросил он недовольно. — Пожалуйста, Эва, оставь в покое мой пиджак. Он только что отутюжен.

— Прости… Как ты себе лжешь? Так вот, Ахим, тебя оттуда просто выставили, из-за какой-нибудь глупости или необдуманного поступка. Ты не хочешь мне в этом признаться, а в поезде тебе пришло в голову, что первого октября надо платить аренду — поэтому ты теперь и себе и мне очки втираешь…

— Если, по-твоему, это так, — сказал он с обидой, — хорошо, пожалуйста, меня оттуда выставили, и теперь я здесь. Или мое присутствие здесь нежелательно?

— Но, Ахим, если это не так, скажи хоть слово. И как ты себе представляешь свою помощь? Ты достанешь деньги? У тебя есть планы? Ты же знаешь, папа поставил условием, чтобы ты уехал на более или менее продолжительное время, а ты возвращаешься без всякого предупреждения — мы даже не могли подготовить родителей…