Волк в ее голове. Книга I

По внутренним часам с той ночи на Холме смерти минуло, не знаю, лет сто пятьдесят.

Только в «Знакомцах» «Почтампа» Диана и осталась.

Формально мы не ссорились. Как-то само вышло, что наши пути разошлись – ещё до её «обета молчания». Вины на мне нет, не ищите клейма, но…

Но началось всё будто с Холма смерти. Потому что, сколько бы я ни представлял, как съезжаю по ледовой дорожке, на самом деле этого не было.

Услышьте меня: этого не было.

Ни-ко-гда.

Диана съехала, а я остался с Валентином. Из-за страха ли, или ещё почему, но не двинулся с места.

Да и немало прошло месяцев, прежде чем мы с Дианой охладели друг к другу, так что причина наверняка не в Холме. Но снится он мне постоянно. Я снова и снова лечу вниз и не достигаю конца ледяной тропинки. И просыпаюсь, и вспоминаю, что так и не скатился, не отправился за Дианой. Один и тот же прескверный кошмар. И я, съезжающий и не съехавший, застывший где-то между мирами – в каком-то вечном полусне, в какой-то сумеречной зоне. Как если бы заело плёнку и навязчивый кадр повторялся бы вновь и вновь.

Вы никогда не ловили себя на мысли, что вашу жизнь зажевало в лапках кинопроектора? И не вытащить, и не отмотать назад.

Ни прошлое, ни будущее. Ни начало, ни конец.

Словно тот древний змей, который пожирает себя день за днём и не способен разомкнуться.

Сон пятый. Сквозь приоткрытую дверь

Колечко упирается в жестяную крышку, продавливает её, и мне в нос с шипением ударяет лаймовый фонтан.

Глоток.

Холодный спрайт подмораживает рот, и пузырьки СO2 кисло-cладкой картечью лопаются на онемелом языке.

Я мало-помалу прихожу в себя после двухчасового киносеанса и осматриваюсь.

Представьте сонный березняк на окраине Северо-Стрелецка. Днём прошёл ледяной дождь, и на ветках повисли хрустальные космы. Всё блестит весенним солнцем, похрустывает и позванивает, тут и там промеж стволов мелькают полумёртвые рыбацкие бараки начала XX века. В одном-двух ещё горит свет, но большинство покинуты. Далеко за ними вздымается меловая гряда, которая до макушки заросла хвойной щетиной. В тени этой громады изгибается Кижня: белой пеной исходит на порогах и уносит буруны волн к тёмно-синему стеклу моря.

Мне жарко, тревожно и холодно. Спина потеет из‑за слишком тёплой куртки, правую руку морозит банка спрайта.

Берёзы поскрипывают и постукивают обледенелыми ветками-пальцами над моей головой. Их разговор то затихает, то оживает на мартовском ветру.

Я допиваю спрайт и со скрежетом сминаю банку. Триста тридцать миллилитров газировки оставляют на языке сладковатое послевкусие и повисают холодным шаром в животе.

Приближается море. Ближе к нему берёзы редеют и горбятся от постоянного ветра, словно исполняют ведьминский танец. У берега – лицом к прибою – приютилось обледенелое кресло. Я подмигиваю ему. Классе в четвёртом мы с Дианой притащили эту рухлядь со свалки. Думали, устроим пикник, посмотрим закат, но что-то неизменно мешало: зима, ветер, меланхолия Дианы.

С трудом, будто гирю, я швыряю в кресло пустую банку. Она со стуком отскакивает от спинки и падает в лужицу солнечных бликов.

Ну да. Весна. Не успели прийти заморозки, как начинается оттепель.

Дорога спотыкается о мшистые глыбы, что принёс древний ледник, и ведёт меня дальше – мимо заброшенной пристани к устью Кижни.

Ветер обжигает лицо, уклон растёт. Я чувствую, как кровь приливает к голове, когда примечаю знакомую бежевую изгородь. Она покосилась под весом ледяной коросты и полого спускается в пожухлую траву, словно два мира – человека и природы – медленно поглощают друг друга.

Справа завивается спиралью древний лабиринт из камней. Слева чернеет пустырь с зяблым ручьём, а за пустырём вырастает сизая полоса ельника. Ещё дальше, – я не вижу и не слышу, но знаю, – тянется Приморское шоссе. Шоссе, по которому непрерывно едут грузовики и легковушки, ошалелые, грязные, заледеневшие. Они едут и едут в бесконечном потоке, словно где-то в лесах дорога замыкается в круг или ленту Мёбиуса.

Мыски кроссовок накрывает тень. Я поднимаю взгляд и цепенею от страха и восторга одновременно – будто ничего не случилось, будто не было последних лет. Мучительно-сладостное чувство, когда прошлое и настоящее наслаиваются друг на друга, и на миг ты счастлив от этого чуда, а потом с ужасом и ознобом понимаешь, как они далеки, как различны. Иллюзия единства двух миров, что не способны объединиться.

Иллюзия, в которой живёт Диана.

Слуховое окно разбито, доски стен и крыши гниют в цвет сырой говяжьей печёнки. У двери висит погнутая табличка. Сквозь ржавчину едва проглядывают серп и молот – и надпись:

ЖИТЕЛИ ДОМА БОРЮТСЯ ЗА ЗВАНИЕ

ДОМА ВЫСОКОЙ КУЛЬТУРЫ

Где теперь эти борцы? В какие годы жили?

Я раздвигаю сухие корзинки пижмы, покрытые бесцветной карамелью льда, и с трудом продираюсь к двери.

Ох!

Кто-то засадил в неё топор и повесил на рукоятку погребальный венок. Ниже белеет пугающая надпись:

НЕМЕДЛЕННО ОПЛАТИ ДОЛГ

Я вытираю холодный пот над верхней губой и боязливо стучусь. Под моими ударами дверь со скрипом приоткрывается в тёмную прихожую.