Волхитка

Лётчик приблизился, наклонился над ним.

– Иван, – спросил тревожно, – ты куда направился? Что? В церковь?.. Опомнись! В этой стране церквей теперь не сыщешь днем с огнем! Тем более – в пустыне! Что?.. Белый храм во ржи? Где?

– Да… – прошептал Чистоплюйцев, лежа на спине и глядя в милое русское небо. – Мне бы только до белого храма дойти… недалече осталось. У меня, Филимон Христофорыч, есть много золота… для Негасимой Свечи. Я не с пустыми руками приехал сюда. А ещё – бумаги… Очень важные… Как сухой потоп остановить… Как сказку на Земле в живых оставить. Я, должно быть, не дойду. Граф Чистоплюйцев спёкся. Вы уж не серчайте. Я не помирать сюда стремился… Эх, Россия! Русь! Как жалко… Сорвите мне, пожалуйста, хотя бы один колосочек ржаной… Возле белого храма… И почитайте Бунинское… Помните? – Иван Иванович подсказал несколько строк, умиротворенно улыбаясь небу и ласково поглаживая глобус.

Боголюбин – потомок церковнослужителя – стоя на коленях перед умирающим, отпевал его русским печальным стихом:

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
День настанет – Господь сына блудного спросит:
Был ли счастлив ты в жизни земной?
И забуду я всё, вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав.
И от сладостных слёз не успею ответить,
К милосердным коленям припав!

– Хорошо, спасибо, – шептал Чистоплюйцев растрескавшимися губами; кровь проступала и последние слова его были жаркими, красными. – Спасибо, милый. А теперь, пожалуйста, оставьте меня одного. Я хочу побыть наедине с Христом. Он здесь, неподалеку… Он меня ждет… Он всех нас ждёт, но вам ещё не время. А мне пора. Простите и прощайте!..

Глобус – маленький этот прообраз планеты – выпал из рук Чистоплюйцева.

Небо тускнело над мёртвой пустыней.

Земля, вечерея, впитала в себя красную крупную каплю прохладного солнца.

26

Обычно поздней осенью закипали сухие шторма на дне обнаженного беловодского моря. Солёный песок волновался в безбрежной пустыне, волны дыбом вставали и рушились, дробными брызгами стуча по стеклам избушки смотрителя, по стенам, по крыше… Затем наступало предзимье. Глухое, морозное. Мёртвый штиль разливался от края и до края горизонта. Жёлтая щербатая луна по вечерам стояла вдалеке горячим песчаным курганом-могильником. И на бывших покосных полянах за маяком стояли скирды желтого песка.

Да, поначалу только поздней осенью штормило. А теперь уже и среди лета суховеи поднимают пыль «до потолка».

После урагана, как всегда, Болеслав Николаевич что-нибудь находит возле маяка. (Но и теряет порою: глобус под навесом на улице оставил – буря укатила неведомо куда). Находки могли быть различные. Ветки, листья далёкой рощи, пшеничный колос, мёртвая птица, газетные клочья. Всё, что угодно, кроме… Кроме того, что сегодня утром Болеслав Николаевич обнаружил у маяка.

Письмо, написанное собственной рукой и адресованное графу Чистоплюйцеву.

«Что это? Привет из Горелого Бора? Фантастика! Или это сам граф мне прислал его с «голубем мира»?! – Бывший доктор был потрясен. – Если чудеса на белом свете и бывают, то это, видимо, одно из них!..»

Он глядел на конверт и не верил глазам. За многие годы письмо только чуть пожелтело, но, в общем-то, хорошо сохранилось. Словно специально приберегали, чтобы с попутным ветром доставить на маяк.

Странное это послание всю душу Боголюбову перебаламутило.

Вспомнился Горелый Бор. Граф Чистоплюйцев со своей корреспонденцией турецкому султану и господам запорожцам, которую он исправно относил на голубятню. Образ далёкой родины в памяти и в сердце всколыхнулся. Детство, юность, школа в сосняках, тихий класс и красивая надпись на школьной доске: «Жизнь обещает сказку»… Неужели и впрямь обещала? Когда? Не приснилось ли? И смешно и обидно порой человеку, прошедшему огни и воды, обернуться вдруг и с высоты годов поглядеть на свои наивные надежды и мечты. Редкий счастливчик на земле может воскликнуть: да, свершились и грезы и чаянья!

Но как бы нам ни было горько – ничья судьба не разлетится дымом по ветру. Не случайно и твою звезду зажгли, пускай горит до смертного креста, не сомневайся: огонь её необходим в этой студёной жизни; и на твою звезду глядит с надеждой путник, затерявшийся где-то во мгле.

27

И всё чаще, всё громче бывший доктор повторял свои слова, адресованные когда-то графу Чистоплюйцеву, а сегодня рикошетом бьющие по нему самому. Утрами, бреясь, грустно усмехался в маленькое треснутое зеркальце:

– Граф! А не стыдно ли прятаться где-то в Горелом Бору… или на маяке, – добавлял он с укором, – не стыдно ли прятаться в то самое время, когда России так необходимы ваш ум, ваш талант, ваше горячее сердце?!

Неизвестно, как долго он бы себя уговаривал, если бы однажды к нему на порог волшебным колобком не прикатился… потерянный глобус.