Волхов не замерзает

— И все-таки, Алексей Яковлевич, ко мне в класс за двадцать пять лет никто подобным образом не врывался. Я ничего плохого ученикам не внушаю: рассказываю о прошлом русского народа.

— Вот оно, прошлое это, где сидит. — Леха с ожесточением ударил ребром ладони по жирному загривку. — Вот она, эта история! — И он потряс розовым листиком. — Это — работа? — Рыскающие глаза обвели класс. — Распущу школу. Дороги пойдете строить. В лагеря загоню! — Он упивался властью. К тому же никак не мог простить, что Немкова и эта вот учителка обвели его вокруг пальца: «батраки» подлечились, да и скрылись неизвестно куда. — Отвечайте: кто наклеил листовку на школу?

Нина Павловна облегченно вздохнула: значит, речь идет не о той листовке, что нашли в классе. Спокойно сказала:

— Любой прохожий мог наклеить эту листовку. Не так ли, Алексей Яковлевич?

— «Любой прохожий»!.. Опять очки мне втираете…

— Идите, дети, домой, — перебила его Нина Павловна. — Какая уж тут учеба!..

На другое утро жена урядника, забитая и безответная, будила мужа:

— Ляксей! Вставай, Ляксей!

Он что-то промычал, отвернулся к стенке и опять захрапел.

— Слышь-ко, Ляксей!

Урядник лягнул ногой.

— У нас партизаны ночью были…

Урядник разом скинул ноги с кровати.

— Что мелешь-то, что мелешь? Какие партизаны? — Он сунул руку под подушку, вытащил наган.

— Зашла в хлев коров выпустить. А у каждой на рогу по листовке. И вот-те крест! Смотри!..

Леха подбежал к окну, заплывшие глазки забегали по строчкам: «Не верьте фашистским брехунам!»

— Убью!..

Жена хорошо знала нрав мужа, мигом исчезла.

Леха залпом выпил большой ковш огуречного рассола, вылил на темя полведра холодной воды. Он решил вызвать полицейских: какого черта! Партизаны, можно сказать, под носом орудуют…

„ЗАСТАВЬ УМОЛКНУТЬ ГРОМ“

На сходке староста объявил приказ немецкого коменданта: категорически запрещается общение с партизанами. За связь с ними селение подвергается полному уничтожению. Приказ приводится в исполнение при малейшем подозрении.

Сходка молчала.

Поздно вечером к Немковым постучались.

— Подайте хлебца! Партизаны мы…

Старуха распахнула окно:

— Вот я тебя ухватом по башке садану, так узнаешь, как по ночам людей тревожить, партизан окаянный! — Захлопнула створки, села на лавку и тихонько засмеялась: — Пытать вздумал. Да я его, хриповатого, как ни меняй он голоса, среди тыщи отличу. Нет, Леха, не вышло партизаном прикинуться.

Открыла дверь. Так и есть — урядник!

— Не спишь, старая! Партизан поджидаешь?

— Что ты, Христос с тобой! Неможется мне…

— Вот брошу гранату в избу, живо выхожу, будешь знать, как всяких бродяг приваживать.

Хотя урядник и сказал, что проверял Немковых, староста взял лоскут бумаги и долго мусолил огрызок карандаша во рту. Надо бы приструнить окаянного монтера — всегда поперек дороги становится.

Егорову помешали. Вошел мужичонка, личность будто знакомая, а зарос — не разберешь. Присел, не спросясь, у дверей, попросил кваску. Хотел староста прогнать — не рискнул: как на грех, никого в избе не было.

Гость пил, не спускал глаз со старосты. Осушил и второй ковш:

— Хорош квасок!.. А теперь вот что, Егоров, честных людей не трожь. Ослушаешься нашего приказа — не сносить кочана.

Староста схватил винтовку с лавки.

— Не утруждайся. Затвор — вот он, тут, — похлопал мужичонка по карману штанов. — Как считать? Хорошо я тебе передал указ или нашим ребятишкам тебя еще навестить?

Ушел тихо, как и появился.

Листопад… Дольше задерживаются туманы над озером, сильнее потянуло сыростью. Закраснела клюква, на моховой подушке издалека видны темно-алые ягоды. Болотные и озерные обитатели предчувствуют приближение трудного времени: ушли в омуты, опустились в глубинные ямы стаи рыб, поглубже в тину забились лягушки. В тихих заводях только гордые лебеди еще плавают. Становится все холоднее и голоднее.

К селу подступал голод. Оккупанты мародерствовали. Немецкие интенданты обобрали все припасы. В семьях, оставшихся без кормильцев, уже не хватало хлеба; к ржаной муке добавляли картошку и отруби.

И все-таки для партизан, изредка заходивших в село, находилось все: хлеб — какой ни на есть! — кислое молоко, сухари. Говорят, Матрос единственного барана зарезал, отдал партизанам.

Миша завернул к Матросу. Во дворе стояла подвода. В избе Матроса находились староста, два автоматчика из комендатуры.

Матрос подшивал валенки.

— Слышь, боцман, не придуривайся, — подступал к Матросу староста, — лясы точить не время. Давай валенки…

Миша шмыг из избы — и в соседнюю, к солдатке Степаниде.

Степанида схватила в охапку теплые вещички — да в ясли, сверху сеном прикрыла. Только спрятала, а уж сборщики на пороге.

— Сдавай тулуп, варежки — что есть. Ослушаться приказа не имеешь никакого права!..

— И где же я, серая баба, напасусь на германьскую армию! — взмолилась Степанида. — Вчерась пристал ихний солдат на улице: скидай платок, скидай валенки! В носках домой прибежала.

— Дафай! — Сборщики оттолкнули женщину, разворошили сундук, кровать. Ничего не нашли.

А Миша дальше бежал. Танина мать только руками всплеснула: