Волхв

– Оказывается, у меня больше товарищей по несчастью, чем я думал.

– По несчастью?

– А как еще назвать тех, кого подвергают мукам, не оставляя никакого выбора?

– Звучит как строгая дефиниция рода людского.

– Меня сильней заботит, как определить человека, который, по всей видимости, возомнил себя богом.

Тут он не сдержал улыбки, будто принял мою откровенную иронию за лесть. Обойдя клавикорды, приблизился.

– Дайте осмотрю вашу руку. – Я грубо сунул ее ему под нос. Костяшки пальцев здорово свезло, но они почти зажили. Он не спеша обследовал царапину, спросил, не было ли признаков сепсиса. Потом заглянул мне в глаза. – Это вышло ненамеренно. Или вы и тут сомневаетесь?

– Я теперь стану сомневаться во всем, г-н Кончис. Пока не узнаю правды.

– А если поймете, что лучше вам было ее не знать?

– Ничего, рискну.

Оценивающе посмотрел на меня, пожал плечами.

– Очень хорошо. Давайте пить чай.

Вывел меня под колоннаду. Не садясь, сурово указал на противоположный стул и принялся разливать чай. Я уселся. Он ткнул пальцем в еду.

– Угощайтесь.

Я взял сандвич, но прежде чем откусить, поинтересовался:

– Разве девушкам не полагается узнать правду одновременно со мной?

– Они ее уже знают. – Он сел.

– Включая и то, что вы подделали мое письмо к Жюли?

– Это ее письма к вам подделаны. Ага! «Письма». Что она мне писала, он смекнул, но сколько раз – не догадался.

– Простите, – сказал я, улыбнувшись. – Я уже обжигался на молоке.

Он потупился и, как мне почудилось, в некотором замешательстве, явно не подозревая, до какой степени Жюли была со мной откровенна, затеребил край скатерти. Угрюмо поднял глаза.

– Что вам во мне не по вкусу?

– Ваши адские замашки.

– Вас что, силком сюда волокут? И в первый раз против воли затащили?

– Не притворяйтесь наивным. Вы отлично понимаете, кем надо было быть, чтоб удержаться. Но, несмотря на все это, – я помахал окорябанной рукой, – я вам даже признателен. Вот только первое действие домашнего спектакля – или эксперимента, называйте как хотите, – закончилось. – Я улыбнулся ему. – Ручные кролики просекли фишку. – Этого выражения он, похоже, не знал. – Да, фишку; рассекли ее надвое. Однако от новых фишек отпихиваются, пока не поймут, что там внутри.

И опять он заглянул мне в глаза. Я припомнил слова Джун: ему надо, чтоб не он нас, а мы его поставили в тупик. Но ведь видно же, что наши вольности и секреты он согласен терпеть лишь до поры; вольер, сколь ни сложна его планировка, сооружается для того, чтобы ни одно движение подопытного не ускользнуло от наблюдателя.

Голос его отвердел:

– Барба Димитраки не рассказывал, что перед войной я держал здесь частный театрик?

– Рассказывал.

Откинулся на стуле:

– В военные годы у меня оказалось много времени для размышлений и не осталось друзей, чье присутствие отвлекает от дум. И передо мной забрезжил новый театральный жанр. Жанр, где упразднено привычное деление на актеров и зрителей. Где привычное пространство – просцениум, сцена, зал – напрочь уничтожено. Где протяженность спектакля во времени и пространстве безгранична. И где действие, сюжет свободно текут от зачина к задуманному финалу. А между этими двумя точками участники творят пьесу, какая им по душе. – Кольнул меня магнетическим взглядом. – Вы скажете: к этому стремились и Арто, и Пиранделло, и Брехт, – каждый своим путем. Да, но им не хватило ни денег, ни отваги, – ни времени, конечно, – зайти столь далеко. Они так и не решились исключить из своего театра одну важную составляющую. Аудиторию.

Я улыбнулся с нескрываемой иронией. «Объяснение» вышло невразумительней предыдущих, но Кончису явно невдомек, что он сам не дает мне ни малейшей возможности принять на веру его россказни, ибо и новую версию выкладывает на прилавок с такой миной, будто убежден, что я клюну на любую приманку.

– Ясненько.

– Все мы здесь актеры, дружок. Каждый разыгрывает роль. Каждый подчас говорит неправду, а некоторые – постоянно лгут.

– Только не я.

– Вам еще многому предстоит учиться. Между вашими самосознаньем и истинным «я» – такая же пропасть, как между египетской маской, которую надевал наш американский приятель, и его настоящим лицом.

– Мне он не приятель, – отрезал я.

– Вы не стали бы так говорить, посмотрев его в роли Отелло. Блестящий молодой актер.

– Еще бы. Так ведь он, по идее, немой?

– Изображает немого – и, повторяю, мастерски.

– Что ж вы такой талантище на второстепенную роль швыряете? – Он не отвел глаз; знакомый взгляд, угрюмо-насмешливый. – Пришлось, должно быть, наделать прорех в вашем текущем счете, – заметил я.

– Драма богатого человека в том, что его текущему счету существенные прорехи не угрожают. Как и прибавления. Но теперешнее действо, сознаюсь, замышлялось с невиданным размахом. – И, помолчав: – По той причине, что до будущего лета я могу и не дотянуть.

– Сердце?

– Сердце.

Но выглядел он неуязвимо смуглым, ладным и сострадания уж точно не вызывал.

– «Замышлялось» – в прошедшем времени?

– Да, ибо вы оказались неспособны верно провести свою роль.

Я ухмыльнулся; дикость какая-то.

– Может, все-таки стоило сперва объяснить мне, в чем она заключается?