Волки

Пожимая плечами, Баранников послушно писал.

– Можно? – просовывая голову в дверь, пропела какая-то рослая, пожилая, но еще довольно красивая женщина с несколько, правда, туповатым и сонным лицом. – К кому мне тут? Я по телеграмме… Мухаметжанова. Лизавета Петровна…

– Очень кстати! – обрадовался Костя. – Вот все вместе и пойдем.

– Но куда? Куда? – совсем сбитый с толку, спросил Баранников.

– Да тут… в одно место… – неопределенно махнул рукой Костя. – Между прочим, можешь поставить на своей карточке под Иксом: Мухаметжанов. Яков. Ибрагимович.

А через каких-нибудь полчаса в комнату дежурного по райотделу вошли двое: седоватый сухонький гражданин в габардиновом, военного покроя плаще и брезентовых, пыльного цвета сапожках и немолодая, но явно молодящаяся женщина с густо напудренным широким лицом.

Старичок предъявил дежурному какой-то документ и спросил, где можно найти товарища Поперечного или Баранникова.

– В цирк пошли, товарищ капитан, – вежливо козырнув, отрапортовал дежурный.

– Что-о? – не понял старичок. – Куда?

– В цирк! – гаркнул дежурный, справедливо полагая, что незнакомый пожилой капитан маленько туговат на ухо.

Един во многих лицах

В заключении врача говорилось, что смерть гражданина Авалиани А. Г. наступила в результате перелома шейного отдела позвоночника и одновременного кровоизлияния в мозг.

Примостившись за каким-то пестро размалеванным ящиком из реквизита фрау Коплих, лейтенант Мрыхин писал протокол о происшествии. Перед ним лежал раскрытый на первой странице, видавший виды, потрепанный паспорт, и всякий раз, когда требовалось упомянуть фамилию потерпевшего, лейтенант заглядывал в паспорт, ибо имя и фамилия были необычны, трудны для запоминания.

Тот же, кто еще вчера назывался этим редкостным и звучным именем, лежал бездыханный на таких же составленных рядом, пестрых ящиках и равнодушно глядел из-под неплотно прикрытых синеватых век мутными белками уже ничего не видящих глаз.

Размахивая коротенькими ручками, то и дело вспыхивая золотыми коронками зубов, суетился директор, что-то объясняя, выговаривая фрау Коплих. Ее помощник, униформисты, актеры, рабочие толклись в довольно узком проходе у клеток. Черная пантера, львица, гиена, волки и тощие, облезлые лисы беспокойно метались в своих неубранных, тесных жилищах… Острый, удушливый звериный запах стоял так крепко, так непробиваемо, что лейтенанту, не привычному к цирковым задворкам, приходилось частенько вынимать из кармана носовой платок и прижимать его к носу.

И лишь двое оставались величественно, непоколебимо спокойны, презрительно щурили холодные глаза и глядели свысока, всем видом своим показывая, что все, что произошло, что сейчас мелькает перед ними, – все это такая незначительная мелочь, на которую и обращать внимания не стоило бы…

Эти двое были: сама фрау Коплих и ее лучший воспитанник – лев Цезарь.

Фрау Коплих несколько недоуменно смотрела сверху вниз на толстячка директора, ни слова не понимая из того, что он ей горячо втолковывал. Ее помощник пытался объяснить по-немецки то, что говорил директор, но она лишь презрительно кривила губы и пожимала костлявыми плечами. «Что? Цезарь убил этого человека? Verflucht! (Проклятие!) Но кто просил его лезть в клетку ко льву? Цезарь никогда не любил этого неопрятного schmutzfink (грязнулю)… Цезарь очень ценный и чистоплотный порядочный зверь, а от этого trinkenbold (пьяницы) всегда так дурно пахло!..»

Который раз лейтенант Мрыхин пытался водворить тишину и порядок – все было напрасно. Говорили все наперебой, большого труда стоило восстановить на протокольном листе картину происшедшего.

Картина же эта была такова.