Волки

Тиберий смутился, он стал путано рассказывать, что спрашивал у лекаря, не надо ли чего для раненых. А Минуций всякий раз говорил, что всё есть, вот бы толкового помощника найти вместо балбеса Тимокла. Потому он еды им не принёс. И вообще, никаких гусей у пекуария нет. А если бы были, то для начальства. Может, в канабе есть, но он там давно не был. Да и вообще, пришёл, когда разрешил лекарь. А тот вот только сегодня объявил, будто Тит поправляется.

— Эх… — махнули рукой болезные.

Разочарованно отстали и разбрелись по койкам.

Тимокл забрал у Тита миску и удалился. Ближайший сосед Лонгина тоже куда-то ускакал на костыле. Проветриться, наверное. Декурионы остались вдвоём.

— Я принёс кое-что, — каким-то странным тоном, будто смущаясь, проговорил Тиберий, — только не знаю, как ты отнесёшься. Ну, то есть не передумал ли. Мало ли как оно бывает. Сегодня хочешь, а завтра уже нет. Да и я не хотел, чтобы ты думал, будто я добра не помню. Нет, это не так. Совсем не так.

С этими словами Тиберий протянул ему небольшой свиток папируса. Тит развернул его. Буквы запрыгали перед глазами, не сразу сложившись в связный текст. Не без труда Тит понял, о чём идёт речь.

Вернее, о ком.

— А как же… — Лонгин не договорил.

Замолчал, пытаясь осмыслить содеянное Тиберием.

— Ты про триста денариев? — спросил Максим.

— Да, — уже против воли выдавил Лонгин.

— Харону меньше платят, — вздохнул Тиберий, — а там, за речкой, деньги уже не нужны. Как говорят.

— Но ты-то жив-здоров.

Тиберий не ответил. Он не смотрел на товарища. Трудно в глаза глядеть. Чудно. Будто подлость совершил и совесть заела. Так и было, но не сейчас. А глаз не поднять, почему-то, именно сейчас.

Тит молчал.

Тиберий осторожно забрал у него папирус.

— Теперь отдай. Это, брат, не твоë. По крайней мере, пока.

Тит рассеянно разжал пальцы, вернув свиток.

— И что же теперь… дальше?

— Я думаю, всë довольно просто для тебя, Тит, — сказал Максим, — да и для меня тоже. Минуций говорит, что ты поправишься… в целом.

— В целом?

— Воин из тебя теперь не очень, — сказал Тиберий, наконец-то посмотрев приятелю в глаза.

— Значит всë же кавсария… — прошептал Тит.

— Так разве не лучше для тебя? Сам подумай. Не о том ли мечтал?

Он снова показал ему папирус.

— Я мог просто подарить, но ведь знал, что ты следом сделаешь, — он усмехнулся, — а так у тебя обо мне память останется.

— А она… Согласится?

Он проговорил это еле слышно.

— Куда она денется? Я еë кормить не собираюсь. Моя женщина не поймëт.

Он усмехнулся.

— Твоя женщина? — рассеянно переспросил Лонгин.

— Я твоë место, Тит, занимать не буду. Хватит, отслужил. Хонеста до срока. Адриан похлопотал, цезарь согласен.

— Стало быть, в Филиппы поедешь?

Тиберий кивнул. Да в Филиппы. Домой. К той, что ждëт его уже давно. Ждëт, как конкубина. И вскоре станет женой.

— Ну ладно.

Максим шагнул к двери, выглянул в коридор и почти сразу вернулся, ведя за руку испуганную девушку и длинной тунике из светлой шерсти, чистой, нигде не рваной. Девушка была умыта и причëсана. Он сунул ей в руки папирус.

— Воркуйте, голубки.

Он удалился. Тит этого даже не заметил, не отрываясь смотрел на девушку. Будто боялся, что это бесплотный призрак и сейчас он исчезнет, рассеется, как дым от малейшего сквозняка.

Девушка молчала. Глаза еë испуганно бегали. Она то поднимала их на Лонгина, то опускала долу. Пальцы стиснули папирус так, что он захрустел.

— Ты аккуратнее, — с усилием проговорил Тит, — пожалуйста. Это важная вещь.

Она вздрогнула.

— Не ты, — поспешно добавил Тит, — ты не вещь. Ты сокровище… Клавдия.

Она снова вздрогнула и сделала шаг назад.

— Меда… — проговорил Тит, будто пробуя, как звучит имя, — прошу тебя, не бойся. Я не сделаю тебе ничего плохого. Никогда.

Клавдия Меда. Вольноотпущенница Тиберия Клавдия Максима. По имперским законам, получив свободу, она всë же считалась не вполне дееспособной, зависимой от патрона.

Или от мужа.

«Куда она денется?»

Меда так и не произнесла ни слова.

— Пожалуйста, посмотри на меня.

Она помедлила, но всë же подняла взгляд.

— Меня зовут Тит Флавий Лонгин. Я никогда не причиню тебе зла, Меда.

Перед глазами у него стоял ровный ряд букв на папирусе. Он сложился в картинку, пока неясную. В ней был и дымящийся горшок на обеденном столе, запах свежего хлеба, и нежный взгляд, и тепло женщины. Пока картинка оставалась нечёткой, но Тит за последнее время много раз пробовал представить себе нечто подобное.

Осталось только сделать выдуманную жизнь настоящей.

XXVIII. Осколки

Гора не зря называлась «тайной». Можно было много дней петлять по отрогам хребта, рассечённого надвое долиной Алуты, но так и не найти её. Она будто отводила глаза, запутывала. Сюда не вело больших дорог, лишь едва заметные тропки. А если бы путник взобрался на любой из окружавших пиков и огляделся по сторонам, он и тогда мог запросто не увидеть её. Она была невысока и пещериста.