Волки

— Помню, — начала старуха, — было это давно, молодой я еще была, и жили мы в таборе. Свои законы, своя жизнь. Да что говорить, Ружа знает, да и ты, Митя, может, что слышал об этом? И вышла у нас одна история, которая и меня затронула. Брат мой, ему в ту пору лет двадцать пять было, закоренный был ром, уважали его цыгане и даже побаивались. Горячий! Чуть что не по нем, сразу за нож хватался. Лошадей он как-то пригнал. Известное дело, украл, цыганская работа. Барон был недоволен этим, потому что не велел поблизости лошадей трогать, мужиков баламутить. Брату бы смолчать, а он вспылил. Эко дело! Против барона-то разве можно? Прав ты или неправ, но власть есть власть особенно в таборе. Собрали старики крис и повелели брату моему в пояс барону поклониться и прощения у него просить. Не хотели изгонять парня, любили его но против закона кто пойдет? А брат ни в какую. Распалился, кричит: «Что нам мужики, что мы с ними не совладаем, что ли?» Будто разумом тронулся. Его уговаривают, повинись, морэ, и дело закроется, а он нет! Тогда барон и говорит ему: «Спорить с тобой я не буду, потому что ты против закона пошел. И не мне ты должен поклониться, а всему табору, показав этим что гордыню смирил и будешь в ладу со всеми жить. Или уходи от нас!» Брат не повинился и ушел. А через неделю прознали мы, что поймали его мужики и казнили своим судом. Лютой смерти предали. Такое часто бывало, особенно за лошадей краденых. Остервенели цыгане и сожгли село, а потом бежали, да только недалеко ушли. Посекли их мужики. Только я и уцелела. И стала им мстить. В лесу скрывалась, подстерегая тех, кто убил брата и цыган, и из ружья кончала с ними. Охотились за мной, словно за диким зверем. И однажды не убереглась я. Попалась к ним в лапы. Привели меня в избу и заперли. И стали совещаться, что со мной делать. В той же избе орут, кричат, а мне все слышно. «Сжечь ее живой, гадюку, — кричит один. — Уничтожить». «Повесить!» — вторит ему другой. А все это безразлично. Одна я на всем белом свете осталась и жить не хотела. К смерти приготовилась. Кричали они, ругались, да так ни к чему и не пришли, решили до утра повременить: то ли ждали кого-то, то ли просто устали от ругани? А надо вам сказать, что я тогда красавицей была такой что на меня не только цыгане заглядывались, но и гаджё. Вот сижу я в той избе, в подвале, и думаю: «Дэвла всемогущий, пошли мне смерть мгновенную, избавь меня от мучений!» Очень я боялась, что мучить меня будут. А смерть — что? Краткий миг — и все: ни боли, ни страха, одна темнота.

Настала ночь. Шарю я вокруг, думаю: может, найду что-нибудь подходящее, нож какой-нибудь случайно подвернется, чтобы с собой покончить. И вдруг слышу наверху, надо мной, скрип какой-то. Вроде бы половицы скрипят. Ходит кто-то. А потом — свет фонарика и лицо незнакомое. Молодой парень открывает дверь и вниз заглядывает. И тихо так говорит, шепотом: «Вылезай живо, да не шуми, а то нам с тобой конец будет!» Кинулась я к дверям, он помог мне. Выбралась наружу, и убежали мы с ним оттуда. Спас он меня от лютой смерти, и стала я его женщиной. Первый раз в жизни видела, а за жизнь телом своим отблагодарила. Не бывает этого у цыганок, а я совершила такое. И полюбила я этого гаджё, да недолгой радость моя была. Убили его мужики, нашли и убили, а я опять смерти чудом избежала. А потом в город уехала. И вот уже много лет в городе живу, а того парня, который меня от смерти спас, до сих пор забыть не в силах. Много раз приходил он ко мне во сне и все жаловался: «Мало мы с тобой любили друг друга, и жил я мало, но никогда не был так счастлив как тогда, с тобой». А я его, мертвого, слушала и не перебивала, знала, что обязана ему многим: и жизнью своей обязана, и радостью, что с ним испытала.

Митя и Ружа слушали старуху не перебивая и смотрели на нее так, словно увидели впервые. И Рубинта слушала рассказ старухи. И вдруг тихо сказала:

— Крест на тебе, пхури, но крест счастливый. Много добра ты принесешь людям, потому что сама добро узнала.

— Кровь на моих руках, — покачала головой старуха. — Мстила я и убивала. Как от крови отмыться? Цепочка безумия тянется бесконечно. Тебе причинили зло, ты за это другим зло причиняешь, и так тянется эта нить. Куда бежать от себя? Вот ты, Митя, сказал, что все — волки, а ведь животные не убивают, когда они сыты. Только человек способен на такое. Это его крест, человека.

Старуха вздохнула, словно подвела черту под чем-то, и в этот момент заговорила Ружа.

— Не хотела я говорить, Митя, но цыгане побывали в баре, в том баре, где Седой когда-то резню начал. Искали рома блатных и узнали, что девушку, которую ты знал, кажется, ее Алиной звали, блатные прикончили.

Митя вскочил:

— Не может быть?!

— Это правда, Митя, — повторила Ружа.

— Иди, Митя, и покарай их, — сказала Рубинта, — и больше никого не убивай. Но этих покарай, потому что белолицая ни в чем не была виновна.

И Митя ушел, а старуха долго смотрела вдаль, словно там были видны Митины следы…