Волки

— Давай!

Они чокнулись и молча выпили.

— Послушай, Седой, ты зачем на свет вылез? Давно завязал, жил бы себе спокойно, такие дела не для тебя.

— Если я должен умереть, — ответил Седой, — то для чего я родился и жил?

— Не нравится тебе, что вокруг творится? Вижу, обеспокоен ты…

— А тебе нравится? — резко спросил Седой. — Гниды наверх повылезли, что, не знаешь?

— Гниды всегда были, только ты раньше этого не замечал. Жил своей жизнью и жил, ни о ком не беспокоился, никого не защищал.

— Зря ты, Митя, зря этот разговор затеваешь. Встретились мы к добру или ко злу, не знаю, но такие разговоры нам вести не следует, хотя бы сегодня. Я рад тебя видеть.

— Я тоже, Седой. Но ты чего-то не понимаешь. Я же тебе сказал, что цыгане мне жизнь спасли. А ты их кровью умыл. Как же мне молчать?

— С ума ты сошел, Митя. Сам в бегах, ищут тебя, а еще со мной хочешь вязаться! — В голосе Седого прозвучали жесткие ноты.

Митя криво усмехнулся.

— Ну, ты же меня не сдашь!

— Не сдам. И ссориться с тобой не буду.

Седой снова налил водки себе и Мите и, не дожидаясь, пока тот возьмет в руки стакан, выпил.

— Уехал бы ты, Митя, из Москвы, а уж с цыганами я сам разберусь.

— Кончат они тебя, и без меня кончат, — покачал головой Митя.

— Не боись, видал я и не таких!

— Таких ты не видел. Их смерть не интересует и деньги тоже. Братья ихние мертвы, вот в чем дело.

— Что же ты предлагаешь? — поинтересовался Седой.

— Уехать тебе надо!

— Никуда я не поеду. Куда мне на старости лет ехать из своего дома? Не выходит у нас с тобой разговора, Митя. Видно, понимать друг друга перестали?!

— Отчего же, — сказал Митя, — понять любого человека можно, но, кажется мне, узел между нами завязывается, да не совсем тот, что я думал.

— Брось, Митя, какой узел? Мечешься ты, болеешь о своей жизни. Ты ведь всегда спокойным был, а беда пришла — голову потерял. Что ты казнишь себя, за дело ведь порешил тех, двоих.

— Душа у меня болит, это ты верно подметил. Только я начал успокаиваться, а тут опять беда надвигается.

Разговор еще долго бы продолжался в том же духе, если бы Седой резко не оборвал его:

— Вот что я тебе скажу: в твою жизнь я встревать не стану, но и ты меня не тревожь. С кем ты сейчас, то меня не касается, это твои дела, но пацана этого, Валерку, не трогайте. Он, может, и не очень смышлен, но я из него сделаю человека.

— Кого ты из него слепишь, Седой, урку? Блатного? На смену себе?

— То не твоя забота, ты живи. Не так я мыслил о нашей встрече.

— И я, — в тон ему ответил Митя и поднялся.

— Негоже так, Митя, посиди еще, вспомним наши прошлые годы.

— Да, — согласился Митя, — что-то я задергался.

И он снова присел на стул.

Некоторое время в комнате стояла такая тишина, что можно было услышать шедшее неизвестно откуда монотонное гудение и изредка доносившиеся с улицы звуки города. Седой и Митя сидели молча, думая каждый о своем, но мысли их неизбежно возвращались к тому времени, когда все было по-другому и никто не боялся сказать лишнего слова. Конечно, это время связывало их воедино, но только до известного предела, за которым пути бывших корешей резко расходились. И каждый из них сейчас думал о том, что предшествовало этой встрече и что проистекло до той минуты, пока они не оказались в комнате Седого за грубо сколоченным столом.

«Вот ведь чудеса, — думал Митя, — никогда не думал, что окажусь в самом сердце «малины», да еще с криминалкой свяжусь. Я — рабочая косточка! С малолетства вкалывал, в войну матери рабочую карточку принес, и это помогло не умереть с голоду». Время было суровым. Да, тогда блатные в моду входили. И пацаны от моды не отставали, да и он в том числе. Сапоги в гармошку с заправленными в них брюками-клеш с напуском, кепочка-семиклинка (малокозыркой ее еще называли), которую носили в любую погоду. Сначала Митю, как и многих других пацанов, к голубятне, стоявшей в глубине двора у каменного сарая, старшие и близко не подпускали. Да он к этому не особенно и стремился. Конечно, природу, особенно птиц и животных, Митя любил с самого детства. Он испытывал огромное удовольствие, наблюдая за парящими или кувыркающимися в небе птицами. А вот во дворе приходилось стоять в стороне. По натуре своей он был парень общительный и приятелей находил в любой среде, в том числе и среди блатных. Седого он знал с самого детства, наверное, с тех пор, как стал выходить во двор. Седой нравился ему за смелость и независимость — даже Жигану, королю блатных, и то никогда не поддакивал. Себя в обиду никому не давал, да и маленьких не трогал, а, наоборот, защищал.