Волки и медведи

– Вот они, люди, которые грозят нашему терпению новыми бедами, – возгласил Вилли, меланхолично покачивая головой. – А кто мне даст бумажку в руки, чтобы к делу подшить? Или я хозяину расскажу, что на словах постановление о конфискации получил?

– Сделай как положено, – предложил Молодой, – а я подпишу. И твои два мешка заодно, если нужно. А не нужно – бери так, под честное слово.

– А ты бы поверил моему честному слову? – заинтересовался Вилли.

– Твоему-да.

– Ты такой глупый или так хорошо разбираешься в людях?

У Вилли была классическая внешность фата: невысокий, толстый, с крупным и свежим беспечным ртом. У таких людей почему-то всегда тёмные, очень блестящие вьющиеся волосы. Яркие синие глаза не выражали ничего, кроме несокрушимого самодовольства.

– Ну-ну. Сохлый, давай пиши. «Тело лежит на полу… навзничь». Да. И раз упал он на спину, ударили его, соответственно, в лоб. Странно. Странно. Может, это и не косари, а?

– Не хочешь связываться? – угрюмо спросил Сохлый.

– Не хочу, душа моя. «Предположительное время смерти…» Проверь-ка Ригормортис.

– Как?

– Ну, пощупай его.

– Щупаю я только женщин, – был мрачный ответ.

– Зачем уж так-то себя ограничивать? Ага, спасибо, Иван Иванович. Что там?

– Мягонький, – сказал Молодой, разгибаясь.

– Значит, не более семи часов назад. – Вилли посмотрел на часы. – Одиннадцать минус семь, итого не раньше четырех утра. Хороший час. «Предположительное орудие убийства…» Вижу. Вижу. Хорошая вещь. Есть у меня к этой вещи подходящее хулиганьё на примете. Писателя местные. – Он реально сделал ударение на последний слог.

– Вот здесь? – не поверил Молодой. – В Автово? Откуда?

– Искусства – не конопля, её сеять-растить не надо, – сказал Вилли, зачем-то меняя род существительного, так что благопристойное «искусство» превратилось в какую-то хабалку. – Сама заводится. Как шарахнет тебя, среди ночи, искусствой по голове – посильнее кочерги будет. Только от удара кочерги, ты видишь, мозги наружу. А от удара искусствой – взрыв внутри. Повреждения такие же и даже хуже, а кому докажешь? Чуть ты заикнулся про повреждения, а тебе сразу: пожалуйте результат экспертизы.

– На Лёшу Пацана всё валишь? – изумился Сохлый. – Вилли, да ты чего?

– Не огорчайся так, – просветлённо оказал Вилли. – На Лёшу Пацана сколько ни вали, всё мало. Враги будут гнить в безвестных могилах, а он – водку пить.

– И когда это будет?

– В общем итоге.

– Шутить бы чорту со своим братом, – сказал соскучившийся Молодой. – Вот вам охрана, – он кивнул на близнецов, – конфискат в прокуратуру отвезёте. А мы пошли. Разноглазый, пошли. Разноглазый! Ты никак спишь?

Нет, я не спал. Я узнал убитого, едва увидел, и был вынужден заниматься тем, что ненавидел больше всего на свете: думать.

12

«Альбатросом» назывался фриторговский магазин недалеко от Больших ворот Порта. Это было мрачное, но людное место, где вокруг сходивших на берег моряков собирался антиобщественный элемент: проститутки, спекулянты, каталы, неопределяемая шушера.

По пути туда мы миновали блокпост на Обводном на въезде в Город. Тёмно-зелёные ворота поперёк моста были наглухо закрыты. На городском берегу густо росли деревья и кустарники запущенного парка. Со стороны Автово наросла плотная свалка, и даже ежедневно обновлявшийся снег казался грязным.

Никто не ломал голову над вопросом, почему фриторг, этот символ порядка, оплот стерильности, терпит у себя под боком грязную жизнь. Подобравшись вплотную, она остановилась на пороге, и казалось, что делать или не делать последний шаг-полностью в её воле.

Сброд, ошивавшийся вокруг «Альбатроса», не пускали внутрь, зато улица была в его распоряжении. Оживлённо-наглые или с видом заговорщиков барыги сбивались в кучки и разбегались, шлюхи зычно скандалили, шулера делали весёлые и спокойные лица, перекупщики намётанным глазом выискивали среди обладателей фриторговских бон людей попроще, один забулдыга замахивался на другого.

Добросовестные покупатели шагали с опаской – отчасти наигранной, потому что нападать на виду боевой охраны никто бы не стал, а защититься от щипача и мошенника было в силах любого, кто не считал себя умнее их. Это брезгливость добропорядочности заставляла отводить глаза, и поджимать губы, и, бледнея, шарахаться. Добропорядочные люди знали о себе, что они другие и лучше; в броне всей своей жизни, от надраенных кастрюль до высокооплачиваемой работы (давшей им, в частности, эти боны, на которые во фриторге можно купить то, чего не купишь ни в каком магазине), они исподтишка косились на мелких преступников и воочию видели грязь их быта, мерзость пьянок-гулянок, забитых или развращённых детей, отверженность, не вызывающую сострадания.