Волки и волчицы

— Лёша, послушай меня, — бородач наморщил лоб и потёр его коротенькими пальцами, — ведь эта сцена у тебя проходная, она к основному сюжету фильма не имеет никакого отношения. Оставь ребят в покое.

— Миша, если уж и ты начинаешь указывать мне, что в моём фильме важно, а что нет, то я вынужден просто развести руками, — Алексей-Валерий покачал головой. — Меня это отравление преследует, я вижу его во сне каждую ночь. Я умираю от него… Я тебе сто раз уже втолковывал, что есть сцены, от которых мне просто надо освободиться, они душат меня. Поэтому к некоторым эпизодам я отношусь спокойно и соглашаюсь на то, чтобы сделать сотни отступлений от задуманного, а то и вовсе вычеркнуть их, но некоторые сцены мне нужны только в том виде, как я их воспринимал сам.

— Сам?

— В снах, — кивнул Алексей, — впрочем, я не уверен, что это действительно сны. Я в этих снах живу. Я их чувствую. У меня запах от них держится в носу в течение целого дня… Ах, если бы я мог объяснить тебе… У меня на губах до сих пор вкус её кожи!

— Чьей кожи?

— Антонии! Я помню присутствие её грудей в моих ладонях, я ощущаю её дыхание… Оно горячее, оно влечёт меня до сих пор, я хочу её… А ведь между нами — тысячи лет… Я не могу отказаться от этой сцены! Я подыхаю из-за того, что она не складывается, хотя знаю, что должен умереть, если она получится. Не тот актёр, а я должен умереть! И вообще… Есть вещи, в которые никто не должен влезать! Это моё! Понимаешь ли ты? Моё!

— Это лишь твои режиссёрские капризы.

— Я на многое согласен. Ты же знаешь, что я не из упрямых режиссёров. Я готов идти на уступки, если это не принципиально. Но то, на чём я настаиваю, должно быть выполнено. Вот эта комната — точно такая, какой должна быть. Но люди — Валерий и Антония — не такие. Ни он, ни она не годятся. Тут фальшь! Нестерпимая фальшь!

— И чего ты хочешь? — толстолицый Миша протянул зажигалку и дал режиссёру прикурить.

Увидев, как Валерий-Алексей выпустил из носа клубы дыма, Антония громко вскрикнула, быстро шагнула вперёд, попала в луч света, качнулась, отступила в тень и закрыла лицо руками. Мир стянулся в чёрную точку, зашумел, замелькал пустотой и оборвался.

Алексей вскочил на ноги и закричал:

— Кто это? Откуда… Это она!

— Где? Кто?

— Эта женщина! Я узнал её! Куда она подевалась?

— Какая женщина?

— Вон там, перед дверью, возле осветительных приборов. Только что стояла. Куда подевалась? — по голосу и жестам режиссёра всем стало ясно, что женщина не просто произвела сильное впечатление на него, за этим крылось нечто большее.

— Может быть, кто-то случайно забрёл на съёмочную площадку, Алексей Петрович? — спросила девушка с мальчишеской стрижкой.

— Ничего себе случайно! Она одета патрицианкой, на ней настоящие золотые украшения! Не бирюльки, а золото! Что это за шутки!

— Уверяю вас, Алексей Петрович, все наши актёры здесь. Быть может, вам померещилось? — подбежал помощник.

— Померещилось? — Алексей нервно расхаживал по съёмочной площадке, вглядываясь в пыльный пол, будто пытаясь отыскать следы только что стоявшей там Антонии. Затем он быстро подошёл к толстолицему и прошептал ему в самые глаза: — Только не вздумай опять приглашать ко мне психиатра, братишка. Не померещилось мне ничего. Я её видел. Это была Антония, настоящая Антония…

* * *

Когда Антония пришла в себя, она покоилась на лежанке, вокруг суетились слуги.

— Где я? — с трудом разлепила она губы.

— Дома, госпожа. Рабы Валерия Фронтона привезли тебя сюда, едва твоё дыхание восстановилось, — Памфила заботливо разминала хозяйке кончики пальцев.

— Что со мной случилось?

— Ты упала. Никто не ведает причины.

— Там были злые духи… Я видела их… Они насмехались надо мной…

Антония долго бормотала что-то невнятное, и Памфила прервала её:

— Успокойся, госпожа. Тебе нужно навестить колдунью Масиниссу. Говорят, она прибыла в Рим из Фессалии, где многие сильны в предсказании будущего. Никакие авгуры[10] не могут гадать по полёту птиц так точно, как умеет эта колдунья предсказывать по линиям ладони, по пеплу сгоревших волос. Говорят, что любовника своего, посмевшего полюбить другую женщину, она одним словом обратила в бессильного старика. А соседского кабатчика за его грубое к ней отношение превратила в лягушку…

— Ну, уж это чепуха, — вяло отмахнулась Антония.

— Нет, госпожа моя прекрасная, не чепуха. Я собственными глазами видела женщину, которую она обрекла на вечную беременность за то, что та позлословила о ней. Женщина эта ходит уже больше года с круглым пузом.

— Зачем же мне идти к такой страшной колдунье?

— Может, она подскажет тебе, что означает твоё видение? — рабыня нежно расчёсывала волосы Антонии гребнем, тонкие зубья которого были умащены аравийскими смолами.

— Не хочу ни к кому идти… И тебе, Памфила, ничего не скажу, ибо тайна моя страшна. Вели позвать ко мне моего сына…

Когда к ней привели ребёнка, Антония сделала знак, чтобы все посторонние удалились. Мальчику было пять лет. Одетый в греческую тунику с золотой вышивкой по вороту, с гладко причёсанными и напомаженными волосами, он выглядел, как куколка.