Волки и волчицы

После этого случая Алексей понял, что в его душе произошёл окончательный надлом. Копившиеся в Кирсанове сомнения в том, что его фильм далеко не так правдоподобен, как того хотелось, внезапно прорвались, как давно мучивший гнойник. Попытки перенести всё увиденное во сне на съёмочную площадку ни к чему не приводили. Чем детальнее воспроизводил Алексей события и чем старательнее играли актёры, тем менее удовлетворённым становился режиссёр. Будучи не в силах разобраться в собственной неудовлетворённости, он злился на себя, но срывал недовольство на других. В такие минуты он становился почти неуправляемым, противоречить ему было невозможно. Он бережно вкладывал в актёров свои переживания, внушал им состояния, без которых невозможно было оживить персонажей его снов, и люди послушно исполняли все прихоти Кирсанова. Но когда что-то не получалось на съёмочной площадке, Алексей приходил в бешенство. Вспыльчивость делала его отвратительным. В конце концов он устроил разнос творческой группе и безо всякого видимого повода объявил, что никаких съёмок больше не будет.

Запершись у себя дома, Кирсанов принялся пить, испытывая отвращение к себе и ненавидя себя за свою несдержанность. Он не отвечал на телефонные звонки, не давал никому знать о себе. Съёмочная группа впала в панику. Алексея любили, уважали, немного побаивались и мирились с его характером, подчиняясь силе его неотразимого таланта. Он умел очаровывать и всегда, собирая компании, наполнял атмосферу духом флирта и интриги. Женщины мечтали стать его любовницами, мужчины хотели попасть в число его друзей. Впрочем, никто не мог сказать наверняка, обладал ли Алексей Кирсанов качествами, отличающими надёжного друга, и можно ли было на него положиться в трудной ситуации. Никто не знал этого наверняка, да никто и не задавался таким вопросом. В Кирсанове любили прежде всего художника, обожали в нём творца, которому не было равных и который мог увлечь за собой любого, даже человека противоположных убеждений. Быть может, по этой причине ему прощали любые выходки.

Однако такой выходки — чтобы режиссёр бросил группу и беспричинно остановил съёмки — от него никто не ожидал.

На третий день запоя, ближе к ночи, взломав замок входной двери, к Алексею ворвался его младший брат Михаил, который, впрочем, из-за своей непомерной полноты выглядел значительно старше. Он обнаружил Алексея посреди комнаты на полу, режиссёр громко храпел, запрокинув высоко подбородок и прижав к груди пустую бутылку, содержимое которой было, похоже, не выпито, а пролито на пол.

Утром Михаил заставил брата принять горячий душ, напоил крепчайшим кофе, затем налил ему и себе по стакану холодного пива и стал ждать объяснений. Фигура бородатого Михаила выглядела гигантской глыбой по сравнению с узкоплечим Алексеем. За окном мирно щебетали птицы.

— Если бы не перегар, — сказал Михаил, глядя в осунувшееся лицо режиссёра, — то я бы сказал, что передо мной сидит христианский мученик, прошедший семь кругов ада и вернувшийся к нам, чтобы поведать о своих похождениях. Рожа у тебя измождённая, как на иконе, такие же тёмные фонари на половину физиономии.

— Хватит сверлить меня глазами, — проворчал Алексей, раздражённо и вместе с тем смущённо прикрывая ладонью помятое лицо. Он ненавидел состояние похмелья. Всякий раз, когда ему случалось крепко напиваться, Алексей чувствовал себя преступником, не заслуживающим прощения.

— А что мне, по-твоему, остаётся делать? Я только и могу что буравить тебя взглядом в надежде, что ты… вернёшься в строй, — хмыкнул Михаил, взял губами сигарету из пачки и снова уставился на брата выпученными глазами. — Все дёргаются, психуют, ничегошеньки не понимают, а ты молчишь, пропал, сбежал, растворился… Хер знает что позволяешь себе! Тебе наплевать на ребят? Тебе наплевать на «Вечный Город»? — он мягко щёлкнул зажигалкой, глубоко затянулся и выпустил облако голубоватого дыма. Дым медленно расплылся и заслонил от Алексея бородатое лицо брата.

— Ну? — произнёс Михаил и бросил зажигалку на журнальный столик. Она скользнула по гладкой поверхности и стукнулась о ребристый стакан, всколыхнув на его дне желтоватую жидкость.

— Эх, Миша, Миша… — Алексей повёл ноздрями. Запах сигаретного дыма вызвал в нём тошноту. — Мы же с тобой братья. Неужели и ты не понимаешь меня?