Волки купаются в Волге

«На имя депутата…» так-так… «В квартире №… нашего подъезда производится так называемый евроремонт. На лестничных клетках проломлены полы и через них проведены какие-то трубы. Что это за трубы? Неужели жильцы квартиры решили устроить у себя бассейн? Что же тогда будет? Штукатурка падает кусками… У одного жильца (он из дворян) рухнула стена. Появились странные запахи, таких запахов мы не помним. А между тем, из вышеназванной квартиры рабочие выносят в бумажных мешках тонны обломков железобетона и арматуры. К пианистке из квартиры №… приезжала карета “скорой помощи”, пианистка просилась в сумасшедший дом, ей теперь все равно, она доведена до отчаянья. Муж ее бросил работу, сидит дома и прислушивается к евроремонту (прям как я!). Среди нас пожилые люди, ветераны войны. Иван Гаврилович выходит во всех орденах и молча смотрит на хозяев квартиры. А они проходят мимо него к своей “Вольво” и не понимают, или не хотят понимать, смысла его молчания. Жизни жильцов подъезда находятся под угрозой. Народный избранник должен протянуть нам руку!» М-да… Красиво – избранник.

Делаю значительное лицо, подписываю. Пальцы не слушаются, влажнеют. Волнуюсь. Как же? Ведь как-никак и о моей душе идет речь. Хотя, что это я? Ада Николаевна вырывает листок и протягивает другой, говорит:

– У нашей уборщицы завтра день рождения.

– Сколько? – спрашиваю.

– Сколько лет?

– Нет, сколько денег.

– Сколько можете! – чуть не рыдает соседка, смотрит уничтожающе.

Даю какую-то мелочь.

– Вообще, – окончательно зарывается соседка, – я, наверное, уйду из председателей совета подъезда. Поставлю этот вопрос ребром. Я пожилой, больной человек, а ни малейшего уважения!

– Что вы, Ада Николаевна, – говорю, стыдливо улыбаясь, – как мы без вас?

И вежливо закрываю дверь. Сам думаю: никуда вы, дорогая моя, не уйдете. Так что никуда мы с вами не денемся, кирпичи мироздания.

Деряба

I

Целыми днями я таскал бревна из леса. Валил с замиранием сердца ель, разрубал ее на части, нес на плече сквозь лес подложенное старой парусиновой курткой огромное бревно. Дома остругивал тем же верным другом топором, кивающим на усохшем гладком дубовом топорище, тонкую еловую кору. Ночью обструганные стволы жутковато белели в темноте.

Бытовал я на даче не один, с верной, как топор, подругой. Только топор я не предам, а ее… Утвердительно киваю головой, опять, как топор. Она была красива. Яркие вишневые губы, толстая темная коса, очень маленькие руки и ноги, иконописные тонкий нос и близко посаженные большие светло-синие, как раннее небо, глаза, чуть воспаленные от неизбывной неги, которая перейдет потом в злобу и боль. Ничего я не понял в этой бабе, потому остерегался ее. Хотя она слушалась меня беспрекословно.

Даже таскала со мной стволы из леса: положу ей еловую верхушку на плечо, она идет, то и дело чуть заметно и грациозно оступаясь. Я следовал за ней с бревном в ее обхват и переживал невесомое счастье, я б даже сказал, облегчение, от тяжести бревна. Потому что – мне было тяжело с Ириной, и я не понимал, почему связь с этой красивой девушкой, идущей с елкой на плече впереди, тягостна для меня. Чего мне надо? Почему я шутливо, но и с глубокой опаской, переиначивая, называю Иру Эриннией, то есть именем жестокой богини возмездия? Зачем я поздним вечером украдкой ускальзываю в лес, бегаю там среди орешника и сохлой на корню осоки, как оборотень, и утешаю себя тем, что в прошлой жизни я был оленем? Не знаю, кем я был в прошлой жизни, в будущем я стал подлецом. Но я тороплюсь себя ругать.

Стволы я рубил для забора. Придумал я забор со столбами-кумирами, топором вырубал на верхних концах насечки, обозначающие голову языческого истукана, головы только угадывались, но угадывались сразу. За сараем давно лежали поржавелые решетки от казенного городского забора, их я крепил к столбам. Заранее в Москве мы с Ирой купили дрель; но слабую, к тому же, сверлами я располагал из неважной стали. Ирина миниатюрными руками придерживала решетку, я подолгу настырно сверлил отверстия. Через них болтами и гайками я смыкал по две решетки.

Я отобрал из прочих длинные гвозди-двухсотки. Завертывая в кухонное полотенце, гнул их вручную, после на тисках отпиливал шляпки. Получавшимися скобами я прибивал пару решеток к столбу, врывал следующий, в натяг подбивал створ между двух столбов, и так далее. Когда я, оскалившись, подтягивал к столбу решетку, Ира, стоявшая в двух шагах, покряхтывала безотчетно, сопереживая моей натуге. Я спросил: что это она? Ира захохотала (она никогда не смеялась, всегда негромко хохотала), сказала, что она и в детстве так кряхтела, когда работал отец.

Мы ставили с Ириной забор весь август. В работе я забывался, был с Ирой счастлив. В жару мы ходили купаться за два километра на водохранилище.

Ира плавала плохо. В том месте, где в водохранилище впадает речка, есть неширокий, метров пятьдесят, но глубокий, рукав. Я упросил Иру плыть на другой его берег. Она сперва отнекивалась, и согласилась с тем условием, что будет держаться за меня.