Волки Лозарга

— Держу пари, вы сейчас представляете, что было бы с матерью де Грамон, нашей директрисой в пансионе, окажись она вдруг на вашем месте. Хотя, вообще-то, и так все ясно, достаточно взглянуть на ваше лицо. Я вас ужасно шокирую?

— Ну, не ужасно, но… но все-таки… Ведь это мужская привычка!

— Есть и пить — тоже мужские привычки. Однако все женщины пьют и едят… а иные даже больше, чем мужчины. Все это навело меня на мысль, что нет никаких причин женщине не курить. К тому же я в Париже не одна такая.

— Дамы здесь курят?

— Вообще-то нет, или скрывают это. По крайней мере мне известна только одна, которая курит не таясь: это баронесса Аврора Дюдеван, уроженка Берри. Она любовница публициста и сама тоже пишет. Большая оригиналка, иногда даже переодевается в мужское платье и называет себя Жоржем, но тем не менее человек она интересный. И так умна! Насколько я ее знаю, мне кажется, у нее есть талант. Мы встречались изредка в салонах, то у Жюли Давилье, то у Делессеров. Там она мне и открыла все прелести сигары: она чудодейственно усиливает способность рассуждать и вместе с тем помогает успокоиться. Хотите попробовать?

— Боже упаси! — рассмеялась Гортензия. — Вот уж чего мне хотелось бы меньше всего на свете!

Фелисия встала, положила сигару в пепельницу из оникса, развеяла окутывавший ее дым и, подойдя к Гортензии, по-сестрински обняла подругу.

— Не отчаивайтесь, дорогая, — серьезно сказала она. — Посудите сами, ведь вы уже не одна в Париже, полном ловушек. Я буду рядом столько, сколько потребуется, а уж вдвоем-то мы осилим любые трудности.

— Как благородно с вашей стороны, милая Фелисия, предложить мне помощь! Но ведь ваша жизнь и без меня полна сложностей. Боюсь, как бы ваши невзгоды не умножились из-за меня…

— Гоните эти мысли прочь. Наоборот, с вами мне не так одиноко, от вас я вправе ждать поддержки… и, быть может, симпатии.

— Уж в этом-то можете не сомневаться!

— Вот видите, а мне как раз не хватало участия.

Волнение мешало им говорить, ведь обе они, такие молодые, красивые, но уже много пережившие, теперь надеялись найти друг в друге опору. Так юные еще деревца, сплетясь ветвями, поддерживают одно другое в бурю, не давая упасть, черпая в единении новые силы. Они поцеловались и пожелали друг другу спокойной ночи. Фелисия пошла в салон докуривать свою сигару, а Гортензия поднялась к себе.

Закутавшись в голубой шерстяной халат, Гортензия уселась за небольшой письменный стол у одного из двух окон своей спальни и принялась за письма. Разложив листы бумаги на бюваре, обтянутом светлой кожей, она тщательно разгладила один, подыскивая слова для первого послания, затем выбрала перо и окунула его в чернила.

Первое письмо было написано быстро, как бы самособой. Оно адресовалось доктору Бремону и его семье. Она обещала, как только приедет в Париж, написать им и ни за что не хотела, чтобы задержка, пусть даже ничтожная, заставила их волноваться или, что еще хуже, подумать, будто в столице она успела позабыть все, что они для нее сделали.

Сложив письмо, Гортензия отложила перо и, откинувшись на бархатную спинку кресла, глубоко задумалась. Наступил тот редкий момент, которого она так давно ждала: пришло время написать Жану, Князю Ночи, человеку, которого она любила и чье отсутствие ранило ее даже больше, чем потеря сына.

Гортензия адресовала письмо Франсуа Деве, фермеру из Комбера, — это был единственный способ доставить письмо Жану, не боясь, что оно попадет в руки врагов.

Она долго сидела, устремив взгляд на пламя в камине, лизавшее толстые поленья. Отблески огня играли в старинных темных зеркалах, отражались в золоченых рамах, а Гортензия будто снова перенеслась в Лозарг, в комнату с зелеными стенами, где в маленьком секретере, принадлежавшем матери, она обнаружила свидетельство любви Виктории к молодому крестьянину Франсуа. На пожелтевшем листке рука матери вывела первые робкие слова любви, в которой она едва осмеливалась признаться. Да, огонь уничтожал и время, и пространство; глядя на него, достаточно было чуть-чуть напрячь память, чтобы вновь оказаться там…

Конечно, здесь едва ли услышишь волчий вой, доносящийся издалека. Вот с улицы, прогоняя навеянные воображением грезы, прошуршал колесами по мостовой какой-то проезжавший мимо экипаж, но в сердце Гортензии уже ожили крепкая фигура Жана, его суровое лицо со светлыми глазами, ослепительный блеск зубов, обнаженных в улыбке, его нежные руки, обнимавшие ее. О, этот жар, эта страсть, охватившая их обоих, единство тел и душ, любовь, давшая жизнь маленькому человечку!..