Волки на переломе зимы

Они помчались по широким коридорам, забегая в каждую следующую комнату, но Ройбена неотступно преследовало какое-то тревожное ощущение, приводившее его в растерянность. Люди, разбегавшиеся от них, не источавшие запаха зла, только кислый запах страха, смешивавшийся с вполне реальной вонью вывалившегося с перепугу содержимого кишок и обмоченных штанов. И еще что-то, возможно, стыд.

Вот к стене прижались двое мужчин, белых, ничем не примечательных, перепуганных насмерть, с мучнисто-белыми лицами, покрытыми потом, с приоткрытыми ртами, откуда капала слюна. Сколько раз Ройбену уже доводилось видеть именно такие выражения лиц, пустой взгляд сломленных людей, пребывающих на самом пороге безумия? Но здесь чего-то недоставало, что-то было не так, что-то смущало его.

Где явственное намерение? Где запах, придающий уверенность? Где неопровержимые доказательства зла, всегда подвигавшие его убивать без лишних раздумий?

За его спиной возник Маргон.

– Не могу! – прошептал ему Ройбен. – Они трусы. Но я не могу…

– Да, никчемная и бездумная клиентура работорговцев, – так же тихо ответил Маргон, – самое концентрированное вожделение, на котором и основан этот гнусный, противоестественный бизнес. Их здесь, в доме, полным-полно.

– Но нам-то что делать? – спросил Ройбен.

Рядом так же растерянно стоял, ожидая приказа, Стюарт.

Внизу бегали и вопили люди. Оттуда-то и потянуло запахом, тем самым знакомым смрадом, который мигом вывел Ройбена из ступора и швырнул вниз по лестнице. Зло, полновесное зло, воняющее, как тропическое хищное растение, – ненавижу тебя, убиваю тебя! Как же легко было расправляться с этими отродьями, одного за другим лишая их жизни! Кто это, закоренелые хищники или их прислужники? Этого он не знал. Ему не было до этого дела.

По оштукатуренным комнатам раскатывались выстрелы, перемежаемые криками: «Чупакабра! Чупакабра!» Дикие вопли на испанском языке разносились так же гулко, как и грохот стрельбы.

Снаружи, в темноте, взревел, срываясь с места и набирая скорость, автомобиль.

Через открытую широкую дверь террасы Ройбен увидел, как огромная фигура Сергея устремилась за машиной, легко догнала ее, взлетела на крышу, а потом перескочила на капот, загородив лобовое стекло. Автомобиль завилял, пошел по кругу и остановился; было слышно, как разбилось стекло.

Очередное трусливое ничтожество, воздев руки, рухнуло на колени прямо перед Ройбеном, склонив голову с блестящей лысиной и блестящими на лице очками в тонкой оправе, и шевелило губами в молитве. Молитва была католической, но слова, лившиеся изо рта, казались бессмысленными и больше походили на бормотание душевнобольного.

– Пресвятая Мария Матерь Божия, Иисус, Иосиф, все святые, Господь всеблагой, умоляю, Матерь Божия, Боже, умоляю, умоляю, клянусь, нет, умоляю, умоляю, нет…

И снова никакого определенного беспримесного запаха зла, который все прояснил бы, подтолкнул к действию, дал бы возможность…

Наверху умирали люди.

Наверху умирали те самые, те самые люди, которым Ройбен оставил жизнь. Одно из тел слетело в лестничный пролет и рухнуло на лицо, вернее, на то, что осталось от лица; во все стороны полетели брызги крови.

– Действуй! – прошептал Маргон.

Рубен понимал, что не может этого сделать. Виноват, да, виноват, сгорает от стыда, и боится, да, боится так, что не передать. Но чтобы зло как таковое – нет, совершенно точно. То было ужасным. А это – более крупным, и более мерзким, и более разрушительным, в своем, правда, роде, нежели целенаправленное зло, целенаправленный разрыв со всеми человеческими нормами, и представляло собой некое варево из бессильной алчности и мучительной необходимости сдерживаться.

– Не могу.

Маргон убил лысого. Он убил остальных.

Появился Сергей. Кровь, кровь, кровь…

Другие бежали по саду. Другие выбегали из дверей. Сергей погнался за ними, к нему присоединился и Маргон.

– Что делать с детьми? – услышал Ройбен искаженный страданием голос Стюарта.

Вокруг, везде плач, всхлипывания.

И кучка женщин – да, сообщниц, перепуганных, потрясенных, стоящих на коленях.

– Чупакабра! – Он слышал, что это слово то и дело вплеталось в униженную слезную мольбу: «Ten piedad de nosotros»[5].

Вернулись Маргон и Сергей; их шерсть была густо пропитана кровью.

Сергей прошел мимо коленопреклоненных женщин, бормоча что-то по-испански. Ройбен не понял ни слова.

Женщины торопливо кивали, дети молились. Где-то зазвонил телефон.

– Пора уходить, – сказал Маргон. – Мы сделали все, что могли.

– Но дети!.. – вскинулся Стюарт.

– Сюда приедут люди, – ответил Маргон, – и заберут детей. Разойдутся слухи. Сослужит своё страх. Ну, а нам нужно уходить.

Они вернулись на полуразрушенную виллу морфенкинда Хьюго и, совершенно измотанные и физически, и морально, покрытые потом, развалились на грязных матрасах.

Ройбен уставился в растрескавшийся, местами обвалившийся оштукатуренный потолок. О, конечно же, он не сомневался в том, что это когда-нибудь случится. Ему было ясно, что до сих пор все было слишком просто: Братство Запаха, Братство, воплощающее в себе Божью десницу и неспособное на ошибки.