Волки Одина

Не дожидаясь, когда он встанет на ноги, я нанес удар, который отбросил его до самой стены. Жрец издал пронзительный звериный вопль, а я врезал кулаком ему в живот, отчего он обмяк, словно ветошь. И тут рядом раздалось глухое, леденящее душу рычание. Сзади ко мне подкрадывался Сколл – шерсть дыбом, глаза горят ненавистью. Мгновение – и волк набросился на меня. Меч я выхватить не успел, но выставил перед собой руку – зверь сомкнул на ней челюсти и повис всей тяжестью, повалив меня на пол. Со всей силы я ударил плечом ему в брюхо, он заскулил и разжал челюсти, однако тут же вывернулся, вновь вцепился зубами в руку и принялся остервенело мотать головой из стороны в сторону. С трудом приподнявшись на колени, я стал молотить его кулаком по голове, но из-за тряски чаще попадал по воздуху. Волчья пасть сжималась все сильнее, руку жгло, я закричал от ужасной боли. В комнате был кто-то еще, кроме злобно гогочущего Асгота и бесчувственной Кинетрит, но я почти ничего не видел и не слышал от ужаса и боли – весь мир сузился до горящих злобой желтых глаз и мощных челюстей.

Я бил волка в морду головой, почти теряя сознание, – череп у зверя был твердым, как камень. Сколл мотал меня из стороны в сторону, и я думал, что мне пришел конец. Не желая погибать на коленях, я заревел и что есть силы вдавил палец в желтый глаз, пока там что-то не прорвалось. Зверь зарычал от боли, а я давил все дальше, уже двумя пальцами, потом выдернул окровавленную руку и, нащупав рукоять ножа, выхватил его из ножен. Я вонзал клинок в брюхо волку снова и снова, рука моя была по локоть в крови.

Зверь разжал челюсти и замертво рухнул на пол. Я вскочил на ноги и повернулся туда, где стоял Асгот. Он тоже держал в руке нож, тот самый, который столько лет упивался людской и звериной кровью. Меня он не получит.

– Я твой годи, – прошипел жрец, – тронь меня, и ты обречен, дурень.

– Главное, что тебя убью, – ответил я, чувствуя, как кровь пропитывает рубаху под рукавом.

И тут сквозь дым я увидел отца Эгфрита. Он висел на стене с распростертыми в стороны руками, как пригвожденный бог, которого я столько раз видел на картинах, только вместо гвоздей из рук у него торчали тонкие ножи. Ноги его были подогнуты и повернуты в сторону, а под ними стояла скамеечка для ног с лежащей на ней окровавленной подушкой, слишком мягкой, чтобы в нее можно было упереться и освободиться. Лицо его было в крови, а глаза смотрели прямо на нас. Я не мог понять, как Асготу удалось проделать такое с монахом в одиночку. Годи был опасен, как огонь в сухом лесу, и я какое-то мгновение колебался. Потом бросился на него, но он с удивительным для старика проворством отскочил в сторону, полоснув меня ножом по руке. Я нацелился ему в лицо, однако мой нож снова рассек пустоту, а его, сверкнув в воздухе, резанул меня по запястью. С безумной ухмылкой и с пеной у рта годи ринулся на меня, остервенело размахивая ножом, но мне удалось перехватить его костлявое запястье. Настала моя очередь ухмыляться – я был молод, силен и полон ненависти. Он злобно зыркал на меня, а я лишь сильнее сжимал его запястье, пока он не выпустил нож. Потом я подтащил жреца к себе и ударил ему подбородком в лицо. Громко хрустнули кости, из сломанного носа потекла, пузырясь, старая кровь. Я вспорол ему ножом живот, и изо рта годи пахнуло зловонием. Еще от него пахло Кинетрит, и за это мне хотелось содрать с него кожу. Но я выдернул нож и, схватившись за жидкие волосы с вплетенными костями, дернул голову годи назад, чтоб он смотрел мне прямо в глаза. Его кровь капала на мои сапоги и на каменный пол.

– Ты покойник, Асгот, – процедил я. – Я помочусь тебе в глаза и насру на твое сердце.

– Ты проклят, юноша, – прошипел он сквозь кровавую пену на губах.

Лицо серело, он дрожал от холода – жизнь его покидала.

– Я – твоя смерть, старик, – произнес я и отшвырнул его обратно к стене.

Асгот сполз вниз, зажав ужасную рану в животе, и, казалось, сидел так целую вечность, потом протянул ко мне окровавленную руку с длинными ногтями, и сперва я подумал, что он творит какое-то проклятие, но потом понял – ему нужен мой нож, безоружный он не войдет в чертоги Одина, и мысль об этом страшила годи больше смерти.

Я ехидно оскалился, и он еле заметно содрогнулся. Потом веки его тяжело опустились.

Я оглянулся на Кинетрит, она слабо пошевелилась – действие зелий начало проходить, – потом на Эгфрита, лицо которого исказила мука. Подошел к годи и наклонился, поморщившись от ударившей в лицо вони.

– Вот, возьми, – сказал я, вкладывая ему в ладонь рукоять ножа и сжимая вокруг нее холодные пальцы.

Он улыбнулся, а может, мне почудилось.

– Жди меня в чертогах Всеотца, годи, – сказал я. – Я с тобой еще не закончил.

Потом я подобрал жертвенный нож и всадил его Асготу в горло. Он испустил последний вздох, а нож так и остался торчать в пузырящейся кровью ране.