Волкогуб и омела

Блуждая в пижаме по сугробам, он попал в компанию волков человечьей породы и навсегда оставил позади свое прошлое, похоронив в самом темном углу сознания вместе со смертью родителей и зрелищем горящей церкви.

Сперва он был в этой стае самым молодым хищником, но пробивался когтями и зубами наверх, пока не встретил волка еще более злого, чем он сам, нечеловеческую тварь, все еще ходящую на двух ногах. Может быть, подумал Маттиас, он не мог не стать вервольфом. Но ему это тогда было все равно. На самом деле он рад был этому и принял свое превращение с яростным ликованием. Хватило с него голода, бедности и чужой ненависти ни за что. Он будет волком, и никогда не будет голодать или мерзнуть, и не будет его бить черный человек. И если кто-то будет ненавидеть его, то будет за что, а если будут бояться — пусть даже как темной ночной легенды — то тем лучше.

Он так тщательно исторг из себя все, чему научился у Сестер Милосердия, что не верил в существование святого Николая. Этот тип в санях не слишком был похож на веселого толстяка американских рекламных роликов или на пузатиков, собирающих пожертвования на тротуарах, — скорее он напоминал европейские фарфоровые фигурки, которые стояли у немецкоговорящих родителей Мэтта на каминной полке, поэтому понятно, что Мэтт его не узнал. Что ж, второй раз он такой ошибки не сделает. Но сейчас он здесь, и у него есть сила позволить Маттиасу летать по воздуху — пусть даже одну ночь в году и в компании норовистых оленей, имеющих на него зуб. И у него, похоже, есть еще очень много других сил. Интересно, очень интересно…

Следующая остановка была на крыше из замшелых деревянных пластин. Снизу доносился запах спящих младенцев и рождественского печенья с горячим чаем. Сейчас Крис Крингл был совсем рядом, когда сошел с саней и пошел по крыше, чтобы исчезнуть в вихре снега и ледяных блесток. Мэтт не очень понимал, как это делается, но идея была.

Когда веселый старый эльф и его более мрачный компаньон вернулись, Маттиас прокашлялся и спросил:

— Сколько вам детей надо посетить каждый год?

— Несколько тысяч. Точную цифру не помню.

— А почему не всех? Я думал, это и есть ваша работа.

— Это было бы нецелесообразно, — ответил святой в красной шубе, грустно покачав головой. — В наши дни я персонально посещаю только определенных детей — тех, кто больше других нуждается в надежде, милосердии и утешении.

— А остальные? — рычащим голосом спросил Мэтт. — Они ничего этого не заслуживают?

— Заслуживают, конечно. Но у меня очень много помощников и нет необходимости стараться посетить каждое дитя. На планете, знаешь ли, шесть миллиардов человек.

— Так много?

Санта кивнул:

— Так много. Конечно, многие в меня не верят, и я не могу войти туда, где нет обо мне веры или памяти — пусть даже памяти о вере, как у тебя, Мэтти. На мою прежнюю территорию врываются атеизм и прагматизм, а еще, конечно, коммерциализм.

— И это вам мешает?

— О нет. Как ты думаешь, кто это начал? Вся эта магазинная горячка и взрыв рекламы — коммерциализация Рождества, которую осуждают столь многие, — невероятно облегчила мне работу. Любое дитя, которое надеется и верит, получая от родителей подарок с надписью «От Санты», в некотором смысле получает его от меня. Важен именно Дух Рождества, а не размер или происхождение подарка.

— По мне, похоже на жульничество, — буркнул Маттиас.

Синтерклаас погладил бороду и залез в сани.

— По мне, отлично работает. Но я не знал, что ты такой традиционалист, Мэтти.

— И вовсе нет! — рявкнул вервольф и хотел еще что-то добавить, но Санта-Клаус покачал головой и взялся за вожжи.

— Разговоры — вещь хорошая, но у нас впереди еще куча работы, мой лохматый друг. Трогай!

И он дернул вожжи, снова направляя упряжку в небо.

Они летели между звездами и землей, и Маттиас улучил момент цапнуть кусок звездной пыли, сыпавшейся сверху, и тянул сани вверх и вокруг по огромной взмывающей петле, — просто посмотреть, не свалится ли человек в красном и его груз подарков. Но Святой Николай только вцепился в сиденье, как клещ, и смеялся:

— Хо, хо, хо! Отлично, Мэтти!

Они мчались, убегая от терминатора, и погода стала влажной и туманной, но ни упряжку, ни погонщика ее не беспокоил холод. А вот туман — другое дело.

— Ох ты беда! — пробормотал Санта. — Вот теперь и правда не хватает Рудольфа — этот его нос светил через самый густой туман. Надеюсь только, не заблудимся в дымке.

— У меня есть нос, — напомнил Мэтт.

— И очень красивый, но в темноте не светит, дорогой мой мальчик. Как же нам найти дома достойных детей, если я их не вижу?

— Я наверняка их могу найти по запаху.

— Правда? Хм… в большинстве таких домов пекут пирожки, но в это время года их пекут чуть ли не всюду.

— А еще надежда. Вы говорили, что у ваших выбранных детей есть надежда.

— Да. И вера. Но ни у той, ни у другой нет запаха.

— Еще как есть, — возразил вервольф, припомнив. — Надежда пахнет как отчаяние перед тем, как прогоркнуть. Вера — как свечной воск с ладаном. Вот это я и чувствую.