Волна. О немыслимой потере и исцеляющей силе памяти

Мы вылетели из Лондона вечером восьмого декабря. В тот день мы со Стивом работали дома. После обеда поехали в Масвелл-Хилл[9] за покупками. Зашли в музыкальный магазин — поискать книжку для экзамена по фортепьяно, который Вик должен был сдавать в апреле. Заодно купили диск Кита Джарретта The Melody at Night, With You[10]. Поели шоколадных пирожных в Oliver’s Deli. Заскочили в Marks & Spencer за перерасчетом, потому что в предыдущие выходные купили у них три бутылки вина, а с нас взяли почему-то за пять. Кассир спросил, хотим ли мы вернуть деньги или возьмем купон на следующую покупку. Стив сказал, что нас как постоянных покупателей купон вполне устроит. Он взял купон и спрятал себе в бумажник.

Накануне вечером прошел школьный рождественский концерт. Как всегда, Викрам стоял в задних рядах и пел без особого энтузиазма. Мы находились в зрительном зале, Малли устроился на коленях у Стива и громко подпевал, когда запели White Christmas[11]. Его совершенно заворожил падающий на сцене искусственный снег. Он обожал снег в любом виде. «Вот вернемся из Коломбо — и надо будет сводить его в театр “Пикок” на “Снеговика”»[12], — решила я тогда. Когда в свое время он увидел по телевизору летающего мальчика и Снеговика из этого шоу, у него от восхищения дух захватило. На следующее утро я забронировала четыре билета. На пятое января.

Я беспрерывно что-то делала для мальчиков. Теперь придется от всего этого отказаться? После волны, в долгие первые месяцы, от одной этой мысли я чувствовала, что лечу в пропасть, — и вцеплялась в края кровати.

Как это? Перестать рассматривать вместе с Виком в интернете галапагосских черепах? Перестать разговаривать с ним о динозаврах и птеродактилях? Перестать мечтать вместе с Малли, каким он станет танцором или постановщиком шоу? Только что я размышляла над тем, что не мешало бы серьезно заняться с Малли чтением и письмом — на той рождественской открытке, которую он сделал нам со Стивом, было написано: «Маме и бабе».

Мама. Я все время слышала их голоса: «Разве не правда, мам?»; «Мам, ну пожалуйста, не выключай телевизор»; «Мама, нога так болит». Мне хотелось выдрать из памяти само это слово мама.

Какая мука, что не дотронуться, не прижать к себе, когда они — вот так, вместе, — словно стоят передо мной… Скоро я убью себя. Но в оставшееся время — как вынести эту боль?

Нужно от них отделаться. Но каким образом?

«Я должна перестать вспоминать. Надо задвинуть воспоминания в самый дальний угол. Чем больше я роюсь в своей памяти, тем сильнее страдания» — именно такие мысли роились в моей голове. И я перестала о них говорить. Отказывалась даже произносить имена моих мальчиков. Далеко запрятала все истории о них. Пусть и сами они, и вся наша жизнь станут такими же ирреальными, как та волна.

Они и так уже стали для меня расплывчатыми, далекими образами. Это случилось в первые дни после волны. Я не могла обнаружить в памяти их лица: они дрожали и расплывались, словно в каком-то мареве. Даже в своем оцепенении я осознавала, что их черты рассыпаются на мелкие детали, да и те я не могла ухватить. Но когда они вдруг возвращались и возникали передо мной, меня обжигало ужасом.

«Надо быть осторожнее. Нельзя подпускать их так близко», — твердила я себе.

У меня не всегда получалось. Время от времени я ловила себя на том, что вожу пальцем по простыне, как будто очерчиваю место, где только что лежали мои дети, вспоминаю форму и размер знакомых ямок. Эти вмятины на постели казались такими реальными, еще теплыми. Мне хотелось, чтобы они остались тут навеки.

Но пора прекращать это. Я должна отказаться от памяти о них.

«Теперь они хотят, чтобы я не пила. Совсем обнаглели! Уж кто бы говорил, только не моя семейка, которая хлебает виски, как воду!» — во мне все кипело. Сколько себя помню, любая безалкогольная вечеринка, на которую приглашали моих родителей или дядюшек с тетушками, неизменно порождала семейный кризис. Они ныли и жаловались целыми неделями: мол, скукотища какая, что там вообще делать, надо встретиться и хорошенько выпить заранее. И вот эти самые люди пытались не давать мне пить?

В первые недели после волны каждый вечер меня кто-нибудь соблазнял бокалом вина: «Ну, выпей немножко. Не хочешь вина, давай плеснем бренди. Ты расслабишься, сможешь поспать». Но я всякий раз отказывалась. Боялась, что выпью — и спиртное размоет правду о случившемся. Надо быть начеку. Вдруг мне хоть на минуту покажется, что ничего не произошло, никто не погиб?

А потом вдруг каждый вечер оказывалось, что я пьяна. Я опустошала полбутылки водки, как бы ни горел от нее желудок, уже к шести часам. Потом вино, виски и все, что могло найтись в доме. Я отхлебывала прямо из бутылок, так как не было времени искать бокалы.