Волна. О немыслимой потере и исцеляющей силе памяти

Почти тридцать лет я приходила в папин кабинет и рылась в книгах. Когда мне было около десяти, я открыла для себя вечерний покой этой комнаты. Я садилась по-турецки на пол и погружалась в «Зов джунглей» Джона Стилла. Из этой книги я узнала, что по следам слона можно определить, бежал ли он в страхе или просто бродил по лесу в поисках воды. Меня завораживали легенды о богах джунглей, которым обязательно нужно принести дар: два листика, привязанных к ветке, — иначе они нашлют на тебя слепоту. Отцу нравилась моя восприимчивость и жажда знаний. Он был человеком сдержанным, даже замкнутым; только здесь, среди книг, мы стали находить друг с другом общий язык.

В эти шесть лет после волны я бежала от воспоминаний о детстве. Собственная детская безмятежность казалась мне глупой и нелепой. Я была убеждена, что даже и в те блаженные годы на мне уже лежала тень, печать проклятия. Но теперь, в родительском доме, мне легче припомнить, каким головокружительно счастливым было начало моей жизни. (Кроме дня, когда нашу таксу насмерть раздавил автобус.)

Помню, как безоблачно счастлива я была в те дни, когда девочкой-подростком вертелась и прихорашивалась перед зеркалом, собираясь в школу. Брат мрачно дожидался меня в машине, предчувствуя опоздание; наконец наш водитель не выдерживал и начинал жать на гудок. Помню, как в восемь или девять лет, затаив дыхание, слушала истории про демонов, которые рассказывала наша старая няня Силавати, когда родители вечерами уходили из дому. Сначала я немножко дулась и ныла: ну зачем вам опять идти на эти танцы? Для успокоения родители давали мне ложку сиропа от кашля и убегали. В «танцевальные» вечера мама неизменно делала высокую прическу и заматывалась в блестящее нейлоновое сари — в семидесятые годы так ходили все модницы Шри-Ланки. От лекарства я впадала в сладкую полудрему и совсем не боялась демонов, которые, по словам Силавати, кишели вокруг нас. Ну и что? В дом же они не полезут! В этих стенах мне ничто не грозило.

Потом, в студенческие годы, я каждое лето привозила с собой на каникулы кого-нибудь из кембриджских друзей. Прежде им не доводилось бывать в Азии; вечерами, прихлебывая виски в компании моего отца, английские ребята изумлялись громкому пению цикад. Когда Дэвид подцепил какой-то желудочный вирус, мама терпеливо возила его к врачу и выслушивала тирады о необходимости мировой революции. Он произносил их, сидя в ее авто с личным шофером. Однажды летом я без зазрения совести пригласила к нам Стива, при этом встречаясь с еще одним парнем, из местных. Тогда мне и в голову не могло прийти, что в не столь отдаленном будущем мы со Стивом устроим в этом доме детскую для своих сыновей.

«У вас два дома, — твердили мы мальчикам, — один в Лондоне, а второй у деда с бабушкой, в Коломбо». Им, детям Англии и Шри-Ланки, надо было знать свои корни. Нам хотелось, чтобы они с легкостью жили на два дома, на две страны.

В этом доме мои родители с удовольствием ощущали себя дедом и бабушкой. Они всячески баловали внуков, истово проникаясь их интересами и увлечениями. Мама с удивительной готовностью «вставала на ворота» в саду, когда Викрам изъявлял желание погонять мяч. Вик часами сидел на коленях у моего отца и читал об индийских тиграх-людоедах. Даже не знаю, кому острее не терпелось заполучить новую книжку о Гарри Поттере — Вику или его бабушке. Малли не понимал, почему надо ждать, когда ее привезут в магазины. «Вы не можете скачать пиратскую копию?» — спрашивал он, пропуская мимо ушей мудреные объяснения деда-юриста, что нельзя скачать книгу, которая еще не написана, да и вообще, пиратские копии — это нехорошо. «Когда я вырасту, то стану самым умным! Я буду делать пиратские DVD и выкладывать пиратские книжки раньше, чем их напишут!» — обещал Малли.

Я приглашаю в дом монахов — провести буддийскую церемонию в память о погибших. Мои родители соблюдали такие обряды. Теперь в их гостиной курится благовонный дымок. Три монаха сидят в креслах, задрапированных белоснежной тканью. Один из них чиркает спичкой и зажигает медную масляную лампадку на столе. Он разматывает катушку белых ниток и передает ее мне и моим друзьям. Мы сидим на полу, на ковриках из плетеной соломы. Затем все трое заводят песнопения. Их голоса сливаются воедино; я слушаю, но до сих пор не могу понять и осмыслить, что моя семья покинула этот дом однажды декабрьским утром и уже не вернулась. Память переносит меня на тридцать пять лет назад, в вечер новоселья: тогда здесь тоже пели монахи, а наша жизнь в доме только начиналась. Я держу в руках белую нить, освященную молитвой, и перед глазами встают горящие масляные светильники вокруг пруда, которого больше нет.