Волна вероятности

Вспоминал с каждым шагом все больше, все сильнее хотел увидеть тот город своими глазами, убедиться, что он еще есть. Заново обретенная бесшабашная храбрость требовала немедленного применения. Плюс он действительно плохо соображал и (наверное) верил, что одним своим взглядом может все воскресить. Все это вместе привело к тому, что Миша (сейчас – Казимир) почти беззвучно сказал на родном языке Анн Хари, не чувствуя ни малейшего внутреннего сопротивления: «Я в том Вильнюсе, где был художником». Больше он ничего не успел. Даже испугаться, подумать: «Я что, умираю?» – так быстро его поглотила тьма.

Вильнюс, никогда

Когда Миша (Мирка, Анн Хари; нет, мы с ним еще не запутались в именах, потому что он сейчас про «Анн Хари» не помнит и «Мирку» считает прозвищем, а я, если что, могу подсмотреть в конспект) – так вот, когда Миша пришел в себя, он лежал на мощенном булыжником тротуаре, но ничего не болело, и первое, что он подумал: «Это я удачно упал, молодец». Открыл глаза, огляделся, отметил: вот теперь все правильно выглядит, это мой город, наш. И только потом уже понял, что Аньова нет рядом. Или Юрате. Кем бы он сейчас ни был, все равно куда-то пропал.

«Или это я пропал, – наконец сообразил Миша. – Ну точно! Главное, сам же дурак. Надо было сказать: „Мы вместе в том Вильнюсе, где я был художником“. „Мы“, а не „я“! Эгоцентризм до добра не доводит. Ну или доводит. Просто приходишь к добру один».

«Жалко ужасно. Сказал бы „мы“, погуляли бы здесь вдвоем», – думал Миша, пока осторожно, опираясь на стену ближайшего дома, поднимался на ноги, которые сейчас не просто дрожали, а текли, как две небольшие реки; понятно, что ему это только казалось, но субъективные ощущения – единственное, что у нас действительно есть.

Стоять на текущих, бегущих, звенящих, бурных ногах было непросто, но Миша (Анн Хари) на своем веку не раз и не два падал в обморок (как всякий адрэле, который любит настоять на своем). И знал по опыту, что тело как-нибудь справится, быстро придет в порядок, восстановит баланс.

«Ладно, – сказал он себе. – Что сделано – сделано, задним числом не исправишь. Спасибо, что вообще получилось. Что я жив и здесь наяву. И если правильно помню, тут где-то рядом „Исландия“. Совсем дураком буду, если туда не зайду».

Он сперва перепутал, свернул не туда, но быстро сообразил, развернулся в правильном направлении и пошел по Майронё в сторону Ясной. Сам удивлялся, насколько этот безлюдный город ощущается не просто знакомым – своим. Как будто он ходил здесь не полвека назад, а буквально вчера – в пустую табачную лавку за сигаретами, в пустую пекарню за вечно теплым луковым пирогом, в пустой магазин «Художник» за красками и холстами, в Бернардинский сад, где безлюдно, как всюду в городе, но если прийти к беседке Сердец и достаточно долго стоять там, зажмурившись, можно услышать музыку, а потом открыть глаза, увидеть, как кружатся в танце влюбленные пары, и на миг поверить: мы продолжаемся, есть.

Об это воспоминание – как ходил в Бернардинский, чтобы на миг ощутить всемогущество, воскрешая своим вниманием даже не самих танцоров, а то положение дел, когда они еще были возможны – Миша (Мирка, художник из синего дома, Анн Хари, Ловец книг из Лейна) споткнулся, как об физическое препятствие, корягу или порог, только ушиб не ногу, а сердце, даже больше, чем сердце – все свое существо. Сел на землю и – ну, просто заплакал от боли, как ребенок, разбивший коленку; впрочем, сам он в детстве из-за такой ерунды не плакал, только в книжках об этом читал и всегда удивлялся, зачем они плачут, когда можно просто сказать: «Не болит!» – и дальше бежать.

Удивительно даже не то, что он заревел, а что плакать здесь было счастьем. Здесь все было в равной степени счастьем – плакать, смеяться, смотреть, удивляться, молчать, рисовать, дышать, говорить, курить, засыпать, просыпаться, ссориться, обниматься, любить, скучать по дому, пить кофе, вино и воду, мерзнуть, спорить, впадать в отчаяние – неважно, что, как и кем, лишь бы быть. «Вот поэтому, – вспомнил Миша (Мирка, Анн Хари), – я здесь так надолго остался, не хотел никуда уходить. Не потому, что так уж жаден до счастья, его мне и дома хватало. Просто реальность, где вот такое вот счастье – фундамент и норма, должна продолжаться. Нельзя, нечестно, чтобы она исчезала. Я так не согласен. Если не станет ее, пусть не станет меня. Не хочу быть частью Вселенной, где на месте этого счастливого мира теперь ТХ-19, которую я хорошо изучил, и раньше считал, что можно согласиться с ее существованием ради книг, которые там бывают упоительно хороши. Но здесь-то и книги всегда были лучше. Примерно такие, как у нас бы писали, если бы нам позволял наш язык».

«Все-таки удивительно, – думал Миша (Мирка, Анн Хари), поднимаясь и вытирая мокрые щеки мокрым насквозь рукавом, – что Аньов в итоге меня переспорил и отправил домой. Но, получается, правильно сделал. Или неправильно?.. Во всяком случае, не фатально, раз наш город есть до сих пор. И сейчас я зайду в „Исландию“. В нашу „Исландию“ я настоящий зайду наяву».