Вольная натаска

Вышла Анастасия Сергеевна и очень смутилась, увидев Бугоркова за порогом перед открытой дверью, и, вероятно, от смущения, как подумал Коля, и растерянности, забыла пригласить его войти.

— Ах, это вы? — сказала она. — Но… Верочки нет дома…

Потом прошла вечность и наступила тьма, в которую, не слыша себя, Коля Бугорков выдавил слова:

— А скоро придет?

— Как бы это вам сказать, — услышал он из тьмы… — Она в одиннадцать хотела, но не в этом дело. Лучше потом придете… Или лучше… В общем, Коля, ее нет сейчас дома. Я не знаю, может быть, вам нужно повидаться с ней, а может, и не нужно… Извините, я не могу пригласить вас в комнату… у нас беспорядок, Олег Петрович очень устал на работе и прилег… Извините.

И она как в каком-то страшном, неправдоподобном сне закрыла перед ним дверь.

«Ах, дурак, — думал Коля. — Ах, как это ужасно! Зачем же я пришел? Ах, какая мерзость, боже мой! Дурак я, дурак, скотина безмозглая. Так мне и надо, идиоту! Ужас какой!..»

И, думая так, или, вернее, бездумно восклицая все это, оглушенный, раздавленный, сбитый неожиданным ударом, он, оставаясь внешне спокойным, в легкую эдакую припрыжечку спустился по лестнице, о чем, кстати, тоже потом не помнил, не помнил даже, как он очутился во дворе, за мокрым столиком под кленом, на сырой скамейке, врытой в землю, уронив голову на холодные доски стола, который пустовал в этот дождливый и холодный вечер, не занятый доминошниками.

Когда Бугорков немножко обвыкся в этом чужом и враждебно-мокром, холодном дворе, тускло освещенном окнами обступивших его домов, он привычно нашел в вышине кирпичной стены окна воркуевских комнат, одно из которых слабо розовело. Ярко светилось лишь голое окно общей кухни с кастрюльками на подоконнике. Он знал, что темно было в Верочкиной комнате, а розовый свет исходил из комнаты родителей, в которой, как сказала Анастасия Сергеевна, «прилег» Олег Петрович. Он понял, что его не обманули и Верочки действительно не было дома.

Теперь он в безумном упрямстве решил дождаться ее и во что бы то ни стало хотя бы издалека увидеть ее. Если не ее саму, то хоть тень в окне, движения этой тени.

Он выходил через гулкую арку, через эти пугающие его врата, на улицу и, промокший, прохаживался вдоль фасада дома, стараясь унять озноб. Давно уже стемнело, и совсем прекратился дождик.

Бугорков вглядывался в дальних прохожих, надеясь в каждой женской фигурке опознать Верочку, и однажды ему показалось, что он узнал ее, и с какой-то жалкой улыбкой он заспешил ей навстречу, радуясь и не веря, что она одна идет в такую позднь по пустой улице… Но тут же понял, что ошибся, и, как бы поглядев на себя со стороны, опять, на этот раз виновато, улыбнулся и, успокаивая зашедшееся в бое сердце, услышал сам себя: «Вот дурачок! Это ж не она… Ладно, ничего, ничего… Все в порядке…» Тот, другой Бугорков очень был нужен ему сейчас, спокойный и насмешливый, который, к счастью, вернулся к нему и хоть как-то контролировал, как-то наблюдал за этим измучившимся в ожидании, расслабленным, отчаявшимся и продрогшим Бугорковым, снова вернувшимся во двор на насиженное место под кленом, с которого падали то и дело крупные капли, шлепаясь о землю и стукаясь о доски стола.

Во дворе было очень тихо и пахло сиренью, которую растрепал и побил сильный дождь, но которая уже оправилась после этих милых побоев и, хотя еще не в силах была поднять намокшие, тяжелые гроздья, уже все-таки источала свой неяркий, прохладный запах. Всюду во дворе капало с кустов и деревьев, как будто бы все еще падал с неба редкий крупный дождь.

Когда кто-то торопливо шел по проходному двору к себе домой и под аркой раздавались шаги, Бугорков с нервной зевотой хохлился, всячески стараясь показать прохожим; что он-де и сам хорошо понимает нелепость своего сидения под мокрым кленом, за мокрым столом, но что вынужден поступать именно так. Лишь однажды какой-то мужчина приостановился, вглядываясь в него, спросил, не узнавая «Вась, ты, что ль?» На что ему Бугорков как можно ласковее ответил: «Нет, вы ошиблись…» — боясь заронить недобрые мысли.

Если бы кто-нибудь внимательно понаблюдал за ним в течение всего времени, которое он находился здесь, то и в самом деле могло бы проснуться подозрение, потому что молодой этот человек вел себя странно: то уходил, то снова возвращался, поглядывая на окна, прислушивался и с настороженностью следил за кабиной лифта, движение которой видно было со двора через окна лестничной клетки. Что у него на уме? Кого выслеживает? Зачем?

Собственно, такие же мысли приходили и Коле Бугоркову, когда он поглядывал на себя со стороны, тогда он поднимался, будто за ним кто-то наблюдал, и шел, добродушно и глухо насвистывая в такт неторопливым шагам, выходил на улицу, оглядывал ее пустынную перспективу, прохаживался под липами, выгоняя из себя озноб, но, как на кукан посаженный, опять возвращался во двор.