Вольная русская литература

Корявость языка, неумелость, неправильность выражения (впрочем, всегда очень колоритная, яркая) отражает темноту неразвитого сознания, к тому же оболваненного, оглушенного и извращенного пропагандой. Очень хорошо это передано, например, в рассказе «Мой ответ Гоголю» – в рассуждениях героя после чтения газет. Почитав погромные статьи о Солженицыне, комментирует:

«Прочел статью: где ищет нобель какую-то премию. <…> Нашелся один длинноволосый, Салажонкин <…> Подрывает устои, которые не подрываются хоть лопни, с каким-то вместе Андреем Жидом, продались фашистам. <…> Только не понял новую установку: раньше жида называли сокращенно евреем <…> Этот Солоницын вызывает специально реакцию, прямо из Москвы на реакции пишет жиду и через шведов посылает нашу тайну заводов <…>».

Вывод из чтения очень характерный:

«Расстрелять этого Солоницына по высшей статье».

Штампы советской пропаганды в сочетании с неграмотностью героя дают довольно причудливые гибриды: «Город-герой имени ордена Ленина». Ирония Марамзина тонка, глубинна, она никогда не выпячивается наружу, не становится шаржем и никогда не переходит в «хохмачество».

Эволюция образа – от платоновского рабочего до нынешнего «работяги» – хорошо видна в рассказе «Не укради!», этой заповеди будущему сыну.

«Гайка, крышка, блестящая деталь, труба, доска или винт, без охраны ввинченные в город на общественном месте – всегда твои. <…> У личного народа не укради, а у государства бери всегда и всё, что можешь. <…> Материал или вещество в государственном виде всё равно пропадет и развеется ветром. <…> Что можешь на службе государства съесть в себя или выпить на ход ноги, то это сделай: обратно никогда не отнимут. <…> От разделения труда уклонись, если можешь. Бюллетень недомогания у врача возьми всегда, дать обязан, организм в нашей жизни всегда ущемлен, медицина содержана нашей копейкой. Когда сумел, то минуту поспи, а лучше час, а лучше день, вместо непрерывной работы, и это не кража: эксплуатация труда в одиннадцать раз выше получки зарплаты».

Наиболее характерное в этой эволюции – полное отчуждение от безликого, жестокого государства и, несмотря на оглушенность пропагандой, недоверие к ней, опасливое отношение к политике: «высшая опасность политики, ее сердить не надо, ударит большим криминальным законом».

В повести «Блондин обеего цвета» Марамзин пытался показать распад сознания русского интеллигента – опять-таки через язык. Здесь по-прежнему сильное влияние Платонова, а также кое-что от Андрея Белого – в конструкции фраз. Лаконизм достигает предела, грамматическая неправильность и разорванность, местами слишком нарочитая, всё же служит в основном (в платоновской традиции), как ни странно, большей выразительности и красочности. Основная часть текста повести – дневник или, вернее, записки «блондина», художника-конформиста, потерпевшего неудачу в своем искусстве (но зато научившегося зарабатывать в официальном искусстве большие деньги) и в своей личной жизни (его гомосексуальные наклонности остаются неудовлетворенными).

«Этот странный, вывернутый язык, – говорится в предисловии к запискам “блондина”, – это разложение сознания, заметьте, в принципе интеллигентного, но которое уже не способно управляться при помощи логики <…> – что это?» (стр. 8).

Но демонстрации разложения сознания не получилось. Интеллигентное сознание разлагается не так. Разложение советского интеллигента – это прежде всего оглупление, опошление, стандартизация, подчинение официальным штампам и казенному стилю в языке и мышлении (Марамзин как раз и начал уходом, бегством от этого стиля), то есть превращение в то, что Солженицын назвал «образованщиной» («полной приниженностью, духовным самоуничтожением»)[108]. Либо это (на другом полюсе) – изощренный цинизм, равнодушие ко всему, кроме собственной безопасности и благополучия, бесстыдное утверждение относительности и бессмысленности всего на свете. В повести Марамзина перед нами не интеллигентное сознание, а по-прежнему, как и в рассказах, темное неразвитое сознание, рвущееся к свету, к осмыслению своего опыта, и стремящееся выразить себя, да и выражающее себя, кстати говоря, очень ярко и самобытно.

Для разлагающегося сознания это слишком талантливо. Марамзин увлекся стилистическим изыском, игрой языка, эстетическим любованием языковыми красками, он хотел решить поставленную себе задачу через язык, но язык поглотил задачу. Однако если отвлечься от этой провозглашенной в подзаголовке и намеченной в предисловии задачи (показ распада российского сознания) и рассматривать повесть не в свете того, чем она хотела быть, а чем она стала на самом деле, то можно признать ее большой удачей автора. Тонкий юмор, блестящая афористичность, остроумные каламбуры, сочность и выразительность неправильного, но оригинального слога, делают ее заметной вехой на путях стилистического обновления русской прозы.