Вольные города

—      Привез. Вот она,— и Кара-Кучук кивнул головой. Один из послов подскочил к трону и, склонившись, подал на серебряном подносе свиток. Иван взял свиток, глянул на висевшую печать, пе­редал дьяку Мамыреву. Тот разломал печать, развернул свиток и начал читать.

—      Вышнего бога волею я, Ахмат-царь, и верное слово мое...

—      Грамоту великого хана надо слушать стоя! — перебил дья­ка Кучук.— Со времен Чингиз-хана...

—      А мне способнее слушать сидя,— спокойно сказал Иван.— Ты, Кара-Кучук, зря не ори—я и сидя грамоту хана уразумею.

—      Ты прежде должен священное изображение хана поцело­вать. Так издавна заведено!

—      Успею еще. Надо узнать, что великий хан пишет нам. Мо­жет, целовать-то не за что.

По палате прокатился смешок. Кучук окинул злым взглядом палату, крикнул:

—      Если здесь смеются над словами хана — грамоту я читать не велю!

—      Твоя воля, посол. Вася, отдай ему грамоту. И ты напрасно кипятишься, Кучук, о грамоте брата моего я говорю уважительно.

Молчание повисло над палатой. Васька-дьяк мялся в нереши­тельности и грамоту не подавал, Кара-Кучук тоже стоял, не ше­велясь, и руку за грамотой не протягивал.

—      Ладно, дьяк, читай далее.

—      ...и верное слово мое даннику моему Московскому князю Ивану. В прошлый раз приходил к тебе мой Зунад-хан за данью и поминками, и ты его опозорил, поминки дал худые, а дань совсем не дал. Я до этих дней улусов твоих не трогал, сам дань собирать не ходил, со времен Ивана Калиты московиты честно сами дань приносили. И гнева моего ты не знал, так зачем же тебе надо послов моих бесчестить, дани прятать, ясак не давать и доброго мюподина твоего поминками обносить? А ныне смиренность твою перед нами покажи и честен будь: отправь с послом моим сорок пли алтын ясаку, недоданного за прошлый год, и шестьдесят тыщ -м этот год. И пошли, пожалуй, девять горностаевых шуб моим \атыням, мне панцирь, а ханам моим кречетов, соболей, рыбьего вуба, а также железа на пики и сабли. А ежели не пришлешь да п послов моих обесчестишь, то силу гнева узнаешь мою, я двину на іебя всех моих могучих и быстрых всадников и город твой разнесу мм концах моих копий, а тебя привезу в Сарай-Берке и заставлю гобирать кизяк и топить печи у моих служанок, а жену твою, под-

і рекающую тебя к неповиновению нам...

—      Подожди, дьяк,— Иван встал, выхватил у Мамырева грамо­ту, смял ее в руке. Лицо князя было бледно, глаза потемнели, на­полнились гневом, нижняя губа дрожала. Он порывисто дышал и с криком, громко стал кидать в Кучука слова, как копья: — Скажи своему алчному... грязному басурману... скажи ему... На Москве татарове более не бывать! И я ему не только соболей... драной со­бачьей шкуры не пошлю. А грамоту его... вот... грамоту... вот... вот... — Князь рвал свиток на части, бросал их себе под ноги и топ­тал с остервенением. Кара-Кучук схватился за пояс—сабли не бы­ло. Он подбежал к охранникам басмы, вырвал у одного из них саблю, но на него тут же насели откуда-то незаметно появившиеся ратники, скрутили руки за спину.

—      Не дайте осквернить басму! — крикнул Кучук.— Выносите скорее!

—      А-а, вот еще... Надо поцеловать! — Иван подбежал к носил­кам, схватил разрисованную куклу и, подняв ее над головой, бро­сил на подножье трона. Потом наступил на голову куклы каблу­ком. Тонкий шелк лопнул, и из головы вывалились серые обрывки кошмы. По неведомому знаку в палату ворвались стражники, пос­ле короткой схватки перевязали послов веревками, разломали но­силки, бросили связанного Кучука перед троном.

—      Иди обратно в Орду,— Иван сел на трон,— скажи Ахмату: отныне Русь ему не подвластна. Отныне Русь вольная! Послов твоих и купцов я живыми отсюда не выпущу, и так будет со вся­ким, кто на землю нашу святую посягнет!

А в дальнем темном углу палаты Авилляр приник к уху Ва­силька и прошептал:

—      Ах, как хорошо. Быть войне...

Василько не слушал его. Для него не существовало сейчас ни­чего на свете, только один седой человек, сидевший у противопо­ложной стены виделся ему — в человеке этом он узнал Никиту Чурилова...

...На подворье Василько сел за грубый дощатый стол, склонил голову на вытянутые руки и, может быть, впервые за свою мучи­тельно-тяжкую жизнь заплакал. По каморке ходил паша и суро­во, по-хозяйски отчитывал его:

—      Дурак ты и еще раз скажу — дурак. Скажи спасибо, что я тебя на месте удержал. Одет ты в татарскую одежду, схватили бы тебя вместе с послами, а где они теперь? Они уже в лоне аллаха. И ты бы был там вместе с ними.

—      Пойми, изверг ты мой, я отца жены моей увидел...

—      Ну и слава аллаху. Значит, жена твоя в Москве, значит,, увидишь скоро.

—      Зачем ты князю про меня такое сказал? Я и так был бы те­бе верен. Теперь кто мне в Москве поверит? Жена, узнавши, про­клянет.