Вольные кони

Продавщица Елизавета все не шла, и к тому часу, как Федор разговорился, под окном магазина образовалась целая завалинка таких же, как он, страждущих. Укрепившись в догадке, что парни приехали за омулем, Федор безраздельно завладел их вниманием. Делать это он умел искусно, по этой части соперников у него было мало. Природный талант, да и только! Так что очень скоро приезжие крепко уяснили себе: и сомневаться не стоит, что этот небритый, желающий опохмелиться мужик, смешно поддерживающий свое достоинство, все их потребности исполнит в лучшем виде. Но их дело было предполагать, а его, Федора, располагать. Развалившись на заднем сиденье, посиживал он в нарядной машине, как в своей избе, дивился на зеленого пучеглазого чертика, свитого из пластмассовых больничных трубочек, болтавшегося перед лобовым стеклом. С охотой отвечал на вопросы новых знакомых. Привычно внушал им, что приехали они за триста верст не киселя хлебать, что только с его помощью их багажник к вечеру тяжко осядет под грузом рыбы.

…Слабое осеннее солнце ли припекло, голове ли стало хуже, а не прошел Федор и сотни шагов, свернул к синей воде, ополоснул лицо и намочил волосы. Умывание помогло мало – когда выпрямлялся, метнулось рыжей кошкой солнце, тронуло горячей когтистой лапой затылок, аж в глазах потемнело. Опять закачался, замаячил в них глупый чертик. Эти зеленые и желтые трубки, будь они неладны, напомнили больницу: страх, боль, пустоту в сосущем желудке. Лет восемь назад перенес он операцию, а зарубка на всю жизнь в памяти осталась, не только шрам на животе. До того Федор был уверен, что все существующие на свете болезни не про него, а желудок, тот и вовсе к хвори неприспособлен – сунь в него гвоздь, гвоздь переварит и еще попросит. А надо же, свернуло в одночасье, да так, что ни вздохнуть, ни охнуть. Скрюченного, его еле до больницы довезли и месяц там откачивали. В больничной палате и увидал он впервые, как мастерят из подручного материала от скуки оклемавшиеся мужики рогатых чертей. У одного, пухлобрюхого такого, Федор, отходя от наркоза, не удержался спросить: «С натуры, что ли, беса лепишь?!» Тот и распыхтелся на него, куда там с добром: «Да как вы смеете, я с вами под одним забором не пил!» Обиделся, в общем – культурный, юмора совсем не понимает…

Весь утренний разговор с незнакомцами Федор прокручивал не раз. И теперь все обсказал парням, одно лишь приберег напоследок – как провезти купленную на стороне рыбу без справки рыбзавода. Так сказать, оставил для расчета и для гарантии тоже. Бывалые люди понимали все без лишних слов, а иноземцы, похоже, и не подозревали о его главном козыре. Впрочем, это его устраивало.

По правде говоря, лукавить с собой Федор давно разучился. С тех пор, как жалеть себя перестал. Потому осознавал, что если бы приезжие первыми сегодня с ним не заговорили, он долго бы не раздумывал, отыскал слово-крючок. При особой нужде стеснительность в сторону отставлял. Жизнь покрутила, повертела его, помяла жесткими пальцами, да ничего, кроме шрамов и мозолей, не оставила. Ни когда в морфлоте на Курилах служил, ни когда по молодости-глупости неволю испытал – отсидел за драку, ни когда женился-развелся, отца-мать схоронил и остался на белом свете один-одинешенек. Из всех печальных событий своей многотрудной жизни Федор извлек по уроку, свел их вместе и выработал философию, понятную лишь ему да разве что еще очень немногим похожим на него людям.

Он серьезно полагал, что достоинство имеет право давать трещину. Но как бы его не испытывали на прочность, расколоть надвое свою личность он никому не позволит. Потому как имел Федор в себе особую смолу, способную залепить, заживить порушенное в душе и сердце. И как знать, может быть, потому в свои годы сумел сохранить нервы, насколько их может сберечь пьющий одинокий человек. Случалось, и он вспыхивал по пустякам, но тут же гасил бойцовский порыв, не с руки было вразнос пускаться – давно уже не то положение в обществе занимал.

Впрочем, этому, как и многому другому, Федор имел свое доморощенное объяснение: не упомнить, когда обнаружил он в себе способности как бы со стороны подглядывать за собой и оценивать свое поведение всякий раз, когда требовалось пойти на очередную уловку или ущемление достоинства. Наблюдать свои поступки и мысли было удивительно интересно – в этот момент кто-то другой, не он, но свой и близкий исследовал его и советовал, как поступить. Была во всем этом какая-то чертовщинка, жизненная несуразность. И надо бы со всем этим разобраться хорошенько на досуге, но на трезвую голову не хотелось, а выпивши не получалось. Наверное, знаний не хватало.