Вольные кони

– Ну а кому же еще, едреня феня, – облегченно выдыхает Василий, довольный его понятливостью. – Ты уж постарайся, век тебя не забудем. Мы с Валентиной еще в силе, поднимем мальца. А там, глядишь, и Наталья оклемается.

Лицо Володьки багровеет. Он испуганно смотрит на Василия.

– Да это как же, дядя Вася, разве так можно, – растерянно бормочет он. – Что я, подлец какой, чтобы ее обидеть, она и так обиженная. Нет, не могу и не буду.

– Я же не жениться тебя заставляю, почему ты понять нет можешь. Не родит она без тебя, разве не знаешь? – как ребенку втолковывает ему Василий. – Один ты и способен всех нас осчастливить.

– Нет, – неожиданно твердо отрезает Володька. – Я после этого не смогу людям в глаза смотреть, дураков нет, сразу поймут, скажут, что я на дурочку позарился. И так-то несут что попало.

Василий не ожидал такого напора. Себя сумел убедить, а уж Володьку, посчитал, сумеет уговорить. И сразу не отступился, протянул дрожащим от унижения голосом:

– По-человечески тебя прошу – помоги, не дай девке сгинуть. У нее нутро целое, родит и оживеет.

Горит огонь в груди, стыд полыхает, и ровно темная пелена застит белый свет – дожил, родную дочь предлагает. Через себя перешагнул, а ее не берут.

– А если нет, а если дурачок родится. От меня, – хриплым голосом выговаривает Володька. – Нет, я еще из ума не выжил.

Василий потерянно молчит, сказать больше нечего, после всего высказанного остается только в обморок упасть. Или сердце горлом выскочит. Володька это молчание понимает по-своему, вскакивает, натягивает фуражку и выбегает во двор. Мотоцикл его на холостом ходу скатывается по косогору, стреляет выхлопной трубой и, набирая скорость, несется по улице.

– Упустил парня, старый черт! – прилипает к окну Валентина. – Что ж теперь делать будем?

– Ничего не будем, – угрюмо отвечает Василий. – Сам отвезу Наталью в больницу. Не получился у нас разговор.

Закуривает папироску, и вроде легче становится на сердце – что тем все и закончилось. Из светелки в горницу идет собранная в дорогу Наталья. Ищет глазами Володьку, не находит, но и тени тревоги не отражает ее безмятежное лицо.

– Володя вышел, сейчас будет, – монотонно повторяет она.

– Будет, будет, – вторят ей родители. Как объяснить, что, возможно, она его больше никогда не увидит? Обманывать сил нет.

День за окном наливается безумным зноем. Воздух сух и горяч. Василий возится во дворе с мотоциклом. Валентина беззвучно плачет, отвернувшись от дочери. Одной Наталье весело, беззаботно бродит по избе. Ждет.

Тает тонкая свеча

1

На рассвете по холодному и гулкому небосводу проплыл слабый колокольный звон. Дон! – робко потревожила утреннюю тишину печальная медь. Дон! – донеслось чуть позже. Антон, не открывая глаз, вслушался: неужто показалось? И пережил еще несколько томительных мгновений, прежде чем заново отковалось: дон-н! – на этот раз чище, тоньше, прозрачнее. Неведомый звонарь с трудом раскачивал тяжелый язык колокола, а тот непослушно ворочался, силился сказать, как умел, на всю округу, да не мог – отвык.

Сознание у Антона было затуманено сном, как окошко апрельским морозцем. Но чудом воскресшие звоны наполнили сердце, как ранний свет проталину, пробудили в нем неиспытанные чувства – и оно легко приняло их за родные. И подсказало, откуда они к нему явились.

Наискосок от его дома, улицу перейти, стояла белокаменная церковь. Днем шумные потоки людей и машин обтекали ее с двух сторон, как остров. Неумолчный гул тараном бил в ее крепкие стены, но одолеть не мог. Не такие невзгоды испытывала твердыня и сохранилась. Ночью же с куполов на город вновь опускалась тишина.

Теперь вот уже полвека даже шепотом не созывала она прихожан к заутрени. Но даже онемев, церковь говорила напрямки с душой, кому было дадено – слышал. И в назначенный час шел к ней.

Раньше Антон подолгу простаивал у окна, разглядывая богомольный люд, и не ради праздного любопытства. Понять желал – зачем идут, чего ищут? А шли все больше старые, убогие, нищие. Антон их жалел. От хорошей жизни, думал, в наше время в церковь не пойдешь. Когда сказано, недавно повторено: не бывать русскому человеку несчастным да обездоленным. Нет веры словам. Несть числа обманутым. Ну да обмануть человека просто – жить потом с ним тяжело.

Скоро Антон привык к судьбой обиженным. У них одна жизнь, у него другая. Лишь как-то раз задержал взгляд на высоком, сухопаром, седобородом старике. Тот торжественно и строго поднялся на паперть. Свободно и размашисто перекрестился на Лик Спаса. И столько достоинства, столько веры, ныне утерянных, излучал старик, что расступились праздные зеваки, пропустили к входу. Антон не сводил с него глаз. Но когда тот собрался переступить порог, углядел в его руке скачущую тросточку и разочаровался – слепой…